Алекс Вест - 10:18

– Почему ты так думаешь, малыш?

– Тетя сказала, что мы с вами будем смотреться глупо, да и вообще это глупо, что крестный Альберта – взрослый мужчина, а крестная мать – подросток, – мне не хотелось называть себя девочкой или ребенком, потому что хотелось казаться взрослее и представительнее. Я даже иногда намазывала губы какой-то старой помадой, чтобы выглядеть старше.

Ру весь превратился в улыбку.

– Солнышко, Ри, я только рад буду, что это будешь ты. Ведь тогда у Альберта будут самые лучшие родители. Ты же его очень любишь, и я тоже люблю. Мы должны решать все в интересах детей. Ты когда-нибудь тоже станешь мамой, все поймешь, почему я так говорю. Когда появляются свои дети, о себе меньше всего думаешь. Думаешь только о том, чтобы они были в сытости, в безопасности. Спать ночами не можешь, если с ними что-то не так. А ты как раз все это уже понимаешь, лучше кандидатуры, чем ты, не найти. И я никогда против не был, просто об этом даже не думал. Я обязательно поговорю с твоей тетей, малыш. Иди к нам…

Он обнял меня за плечи и прижал к себе, мы сидели втроем обнявшись, он, я и Альберт. Как будто и правда он был нашим сыном.

В те годы мной было открыто множество интересных музыкантов, в том числе и белорусская группа «Лето», которую постоянно слушали девочки, а мальчики говорили, что это сопливые песни и предпочитали «Раммштайн». Где доставали они кассеты, я не знаю, но у Антонио была целая коллекция рок-музыки, а Умберто был меломаном. У меня аж сердце болит от воспоминаний. Неужели, когда я умру, никто так и не узнает мою историю? Ничья душа не откликнется. Я умру, как Умберто, завалившись в канализацию, и все мои рассказы просто выбросят. А те, что в компьютере, удалят, как и мой фильм на кассете, который так никогда и не был закончен, без саундтреков, что мы планировали самостоятельно наложить, но не умели и тогда не позволила бы техника, мой фильм полетит на помойку, как старые фотографии из альбомов, обнаруживаемые переселенцами во вторичные объекты недвижимости. Почему наша жизнь ценится так низко? Чем лучше стихи того же Шекспира о любви, его сонеты, чем то, о чем пишу я? Он просто был образованным для своего времени, и его заметили, у него все получилось, в отличие от меня, он не был неудачником, но несчастная история жизни и любви может быть у всех! Не только у знаменитостей или тех, кто, по мнению большинства, все это заслужил. Жизнь человека, которого никто не знает, – лишь миг, а после его гибели он и вся информация о нем отправляется кормить червяков. Я не хочу так. Время летит, это нам только кажется, что всё у нас впереди. Во-первых, никто не знает, сколько ему отмерено. А потом, время тянется долго, и ты этому радуешься, только когда чего-то ждешь, а я уже ничего не жду. Я только хочу рассказывать, как все было, от чего моя душа болит, то, что мне постоянно снится и не дает осознать реальность, что этого всего уже нет, как и людей, которые навсегда исчезли. Лето не радует, теплые лучи, они уже не настолько ласкают меня, как это было тогда, когда происходили описываемые мною события. Мне кажется, что у меня никогда не хватит сил собраться с духом и снова туда поехать, чтоб посмотреть, что стало с домом и со всеми соседями. Недавно бабушка с соседней улицы умерла от рака, а для меня она в памяти молодая женщина, какая она бабушка, когда прошло двадцать лет, даже больше, а я все смотрю на мир глазами человека, которому шестнадцать или четырнадцать. Мне и больно, больно настолько, как пишут, что самая страшная боль бывает во время инфаркта, но мне кажется, что врачи врут, они вас всех обманывают. Боли купируются наркотическими анальгетиками, а затем человек попадает в реанимацию, где ему оказывается помощь или он умирает, а здесь боли постоянные, и нет лекарства. Остается только жить и терпеть их, убивать алкоголем воспоминания, таблетками, чем-то еще, отвлечением внимания. Но когда на улице разыгрывается лето, расцветает природа, появляются почки, а на них маленькие цветки, словно живые существа, почка на вербе – словно шмель, который несет бутончик, боль становится невыносимой. Хочется, чтобы скорее наступила ночь, чтобы всего этого больше не видеть, и желательно не задумываться ни о чем.

Уже в двенадцать лет я понимала и задумывалась об этом, что время так быстро летит, а я ничего не запоминаю. Я пыталась нарисовать нашу дачу, но у меня так плохо получалось, всё в какой-то штриховке, у меня плохо выходили доски, древесная структура, и я рвала свои рисунки; деревья получались не лучше. Лиор приходила мне помогать, мы иногда сидели на веранде и пытались вместе творить, но, я помню, Альберт разбрызгал на мою единственную удачную зарисовку воду из поильника, я заплакала горько, и никто не пришел меня утешить из взрослых, и мы ушли с Лиор, но не к ним домой. Мне не хотелось, чтобы меня видели Ру и Мирьям. Мы пошли в гости к Умберто, и даже его бабушка, увидев мое состояние, налила мне стакан вкусного парного молока, которое они бог весть где покупали, и дала бутерброд с маслом.

Эдит появилась в августе. Мы так и не зашли к ней, хотя каждый раз собирались, но я уверена, что причиной было негласное понимание каждого из нас, что мы не желаем видеть ее пьяного отца, который нас всех пугал. Сейчас он и вовсе озверел, ведь жену положили в больницу, он пил и крушил все подряд, выгнать его в город никто был не в состоянии.

Она сама пришла ко мне в гости, принесла подарок Альберту от своей бабушки. Она съездила в городок, который находился рядом с поселком, там приобрела красивые детские вещи. Зачем – не знаю, ведь Ирвин и Хелен ни в чем не нуждались. Наверное, им показалось, что надо придумать предлог для нашего перемирия, хотя ссоры, по сути, и не было.

Мы стали общаться как ни в чем не бывало, и я не спрашивала ее ничего про маму, мне было стыдно. И Эд ничего не рассказывала. Потом только я узнала, что мать, скорее всего, заработала состояние, близкое к инсульту, всё из-за стрессов. Держали ее в больнице недолго, после чего она сразу же вышла на работу, потому что жить их семье было не на что, а отец совсем забыл о том, кто он и где находится.

Развлекались мы теперь тем, что катались все вместе на великах. Иногда к нашей группе велосипедистов присоединялся Антонио, но, поскольку выезжать на другие участки нам не разрешалось, катался с нами недолго, да и Дэн его нас раздражал. Если Антонио еще можно было стерпеть, то его тупость была безграничной. Он мог внезапно начать кидаться камнями, мы называли его ветераном Вьетнама, намекая на многочисленные контузии и лоботомию.

Точка сбора нашего была, как и всегда, возле моих ворот. После завтрака ребята подъезжали к нам, Эдит иногда заходила на завтрак, тетя стала ее привечать. Мне кажется, тетя жалела Эд, она наверняка знала больше, чем мы. Как выяснила я позже, велосипед у Эдит тоже появился весьма неслучайно. В город поехал Ирвин, а потом передал бабушке Эдит подарок. Странно, что Ирвин, а не Ру, потому что подобный жест был характерен как раз для него. Денег у него было много, и он любил заняться благотворительностью. Но я сомневаюсь в том, что автором идеи с велосипедом был именно Ирвин. Тем более Ру не мог действовать напрямую в такой ситуации, ведь Эдит явно его не любила и от него никогда не приняла бы никакой дар.