Макс Бодягин - Сонница. Том первый

Ия вышла из ванной абсолютно голая, в свёрнутом из банного полотенца вишневом тюрбане на голове. Тюрбан показался Бардину таким большущим, что тонкая шея женщины вдруг стала выглядеть ещё тоньше, стройней, прозрачной. Бардин откатился в сторону, уступая ей место на кровати рядом, она зарылась в одеяло и достала из тумбочки тонкую пахитоску, пахнущую вишней и ещё чем-то странно-сладким. Хочешь поговорить о делах, спросил Бардин, до хруста потягиваясь и глядя в потолок, по которому бежала довольно безвкусная лепнина, слегка измазанная чем-то имитирующим сусальное золото. Не то, чтобы хотела, но если ты что-то нашёл, это было бы интересно, ответила Ия. Она старалась говорить равнодушно, но крохотная жадная искра, вспыхнувшая в глубине её рыжих зрачков, не ускользнула от Бардина. Увы, сказал он, похвастаться нечем. Разве что поразиться пророческому дару твоего мужа, люди ведь действительно засыпают. Он перевернулся на живот и, гладя Ию по длинной, словно лакированной, голени, спросил: ты можешь мне помочь хотя бы какой-то подсказкой. Мне кажется, что стоит для начала поискать антиквара, который упоминал про некий волшебный амулет, сказала Ия. И снова Бардина кольнуло мерзковатое предчувствие того, что она сейчас титаническим усилием подавляет свой интерес, хотя нет, даже не интерес, а страсть и страсть акулью. И что эта страсть вовсе не связана с впавшим в амнезию мужем. Её ноздри вздрагивают, а прикрытые веками глаза вспыхивают так, как будто что-то сжигает её изнутри, чернит душу, выжигает её узким пламенем паяльной лампы. А как его звали, спросил он. Муж пишет о том, что антиквар известен под прозвищем Лимон, ответила Ия, но вот где искать – я совершенно себе не представляю. Что ж, я попробую удивить тебя своей находчивостью, с улыбкой сказал Бардин.

День шестой.

Воскресенье, 20-е мая

09:21

Огромный полузаброшенный пионерский лагерь, по сути дела состоявший из нескольких отдельных жилых массивов, слитых в один комплекс общей инфраструктурой, не очень походил на место отдыха. Мало того, что его разъедала ржа давней запущенности, огромные многолетние лопухи и спутанные заросли малины почти скрывали первые этажи бараков. Вокруг покосившегося и местами полностью развалившегося забора несколькими рядами тянулась колючее заграждение с циничным названием егоза, брошенное прямо на землю, наспех сколоченные вышки, угрожающе торчали по периметру. Вдобавок, знакомой с детства архитектуре детского лагеря, с его покосившимися беседками и выцветшими плакатами, совершенно несоответствовала мёртвая тишины, царящая вокруг.

Солдатики-вэвэшники, охранявшие периметр, не сговариваясь, вели себя очень тихо, говорили полушёпотом, а молодой капитан Вострецов, командовавший ротой охраны, даже приказы отдавал вполголоса. Тишина, вынужденное безделье, отсутствие событий, всё это, по мнению капитана, могло развратить личный состав, поэтому периодически он представлял, как будет устраивать марш-броски, учения по отражению внезапной атаки террористов или по блокированию группы гражданских лиц, вознамерившейся штурмовать периметр снаружи.

О прорыве периметра изнутри капитан не задумывался. Уснувшие вызывали у него неуместное для служивого чувство жалости. Поэтому предварительную рекогносцировку капитан проводил либо за соседним леском, либо за болотцем, обрамлённым по периметру густыми зарослями ольхи и вербы, что располагалось ещё дальше. В самом лагере любой громкий звук, даже щёлканье автоматного затвора, казался кощунством.

Именно эту тишину и проклял ефрейтор Азат Адельшин, совершавший обход периметра в полдень, согласно штатному расписанию мероприятий по охране спецобъекта «Детсад». Так в оперативных сводках обозначался лагерь и пристроенный к нему палаточный госпиталь, закрывавший половину поля с люцерной, заботливо укрытый от посторонних глаз камуфляжной сеткой. Ефрейтор Адельшин шёл, хмуро потупив глаза, лишь иногда зыркая на облупленные корпуса, прячущиеся в сиреневых кустах и низкорослых кривых яблонях, объятых лихорадочным цветением, от которого у Азата кружилась голова. Ему отчаянно хотелось вернуться в родную деревню, а до дембеля оставался почти бесконечный месяц. Дни тянулись еле-еле, Азат проклинал свой дурацкий язык за болтливость, а свой нрав за вспыльчивость. Нахамив ещё в марте прапорщику Габидуллину, он обрёк себя на невыносимую муку. День за днём его однопризывники отправлялись домой, а ефрейтор ненавидящим взглядом провожал их, уходящих через КПП в счастливую гражданскую жизнь. Азату предстояло покинуть часть последним благодаря прапорщику, который клятвенно заявил, что будь у него малейшая возможность, Азат бы до глубокой старости чистил зубной щёткой армейские сортиры. Но раз такая месть невозможна, сказал Габидулин, то он привлечёт все свои немалые связи в части, чтобы Азат попал домой самым последним. Так и вышло.

Ефрейтор потянул носом дурманящий аромат цветущих яблонь, вспомнил маму, брата Ильшата, сестрёнок, а в особенности вспомнил одноклассницу Альфию, которая, вопреки распространённому обычаю, никуда из деревни не уехала, а осталась преподавать литературу в школе, где всего-то сейчас училось сорок смешных стриженых ребятят. Сам он тоже уезжать не хотел, наплевать, что ребята звали в город на заработки, а кто-то и на севера уехал. Азат любил тарахтеть вдоль горизонта на отцовском комбайне, мурлыча под нос длинные тягучие песни, которым его учила ещё бабушка.

И вдруг, когда мечтательный ефрейтор вместе с красавицей Альфиёй практически уже доехал на новеньком джон-дире до той точки горизонта, за которой кудрявые зелёные пролески меж оранжевых от заката полей переходят в райские кущи, неподалёку раздался странный шорох. В самом шорохе ничего удивительного не было бы, если б дело происходило где-то в нормальном месте. Но здесь, на объекте «Детсад», осточертевшем Азату за три дня дежурства, в этой стерильной тишине, какая могла бы царить лишь в космическом вакууме, шорох равнялся грому небесному. Ефрейтор Адельшин остановился, с удивлением глядя на центральный корпус, где раньше располагалась администрация лагеря, ленинская комната и большая столовая. Из корпуса донёсся ещё один шорок. Словно шелестели десятки платьев. Воздух вдруг взорвался тонким-тонким, на грани ультразвука, девичьим визгом. Азат Адельшин оторопел. Он хотел рвануть навскидку автомат, но никак не мог сложить в голове, что может служить источником угрозы, поэтому так и застыл с наполовину поднятым оружием. То, что он увидел в следующую минуту, навсегда осталось в его жизни самым ярким армейским воспоминанием…