Анна Кирьянова - Охота Сорни-Най [журнальный вариант]

Руслан был более спокоен, он с хохляцкой хитрецой поглядывал на красную рыдающую Раю, понимая, что ее просто что-то здорово раздражило и обидело. Скорее всего, Егор отверг притязания этой толстой кулемы, похожей на глиняную игрушку. Таких разочарований впереди у Райки целая уйма, хотя вот бюст ее очень даже ничего. Руслан с удовольствием глядел на трясущийся от спазмов истерического плача пышный Райкин бюст и даже немного переменил свое мнение. В сущности, с лица воду не пить, а девушка в теле, как говорится, упитанная, задастая, так что на нее кто-нибудь обязательно позарится. Но, конечно, не Егор Дятлов, чистоплюй, который мечтает только о карьере и больше ни о чем. Что ж, с карьерой у Егора и впрямь все в порядке, можно только позавидовать. А наивный Женя утешает рыдающую Кабаниху, предлагая ей то валерьянку, которой та выхлебала уже достаточно, то аспирин, то пирамидон, от которых Рая отказывается с горечью и обидой.

А Люба с Юрой сидели у костра, обсуждая планы на будущее. Юра был весьма доволен тем, что подруга невесты перестала быть подругой, показала заранее свою завистливую и злобную сущность. Теперь никто не будет оказывать на Любу влияние, кроме него самого. Юра не находил ничего неприглядного в своих мыслях, а предложение, которое сделал Любе, теперь уже расценивал как акт доброй воли, как даже некоторое самопожертвование, за которое девушка должна быть ему благодарна по гроб жизни.

Феликс Коротич ушел далеко от лагеря, погруженный в свои мысли, и никто этого не заметил. Феликс пробирался по снегу, задумавшись, ничего не замечая вокруг, прислушиваясь только к подступающей головной боли, которая началась еще в пещере, а теперь усиливалась с каждой минутой. Коротич не хотел, чтобы ребята заметили его болезненное состояние, которое так угнетало его самого, делало слабым и неполноценным. Впечатления дня, странные находки, идолы в пещере, потом — тело давно погибшего путешественника, странная и зловещая запись в тетради — все это тяготило юношу и вызывало неприятные мысли о прошлом. Под ногами скрипел снег, Феликс все шел и шел, иногда проваливаясь и с трудом вытаскивая ботинки из вязкого под настом снега. Он отошел уже на приличное расстояние от горы Мертвецов, двигаясь по направлению к деревьям, нескольким соснам и кедрам, росшим неподалеку. Вдруг он услышал, как кто-то зовет его по имени: “Феликс! Феликс!” Студент недоумевающе оглянулся, думая, что его догнал кто-то из товарищей. Вокруг было пустынно, тихо, только негромко выл ветер. Студент пожал плечами и двинулся дальше, страдая от накатывавшей волнами головной боли. Но снова тихий голос позвал его, и юноша встал, озираясь, чувствуя страх и тревогу. Вдалеке, у самого большого кедра, раскидистого и толстого, он заметил человеческую фигуру, тонкую и хрупкую, махавшую ему рукой. Феликс ускорил шаги, хотя сердце его колотилось от страха, поднимавшегося откуда-то из самых недр его души; во рту появился противный медный вкус, слюна высохла, стало трудно сглотнуть. Он уже почти бежал, мучаясь от ужаса и одновременно стараясь как можно быстрее понять, кто и что перед ним, тайно надеясь, что это все же его товарищ, турист, такой же студент, только вот отчего товарищ стоит на снегу раздетый, в тонком платьице, развевающемся на холодном ветру? Почему босы тонкие ноги, а волосы покрыты не платком, а белым инеем? С колотящимся сердцем юноша почти бежал, насколько это было возможно, проламывая то и дело ставший хрупким от наступившей оттепели наст.

— Мама! — выдохнул Феликс, ясно разглядев фигурку матери, так давно покинувшей его, умершей и бросившей сына на произвол судьбы. Это была она, мама, почему-то очень молодая, тонкая, хрупкая, ставшая почти ровесницей Феликса. Впрочем, умерла она чуть за тридцать.

Мать призывно взмахивала рукой, называя сына по имени; звуки ее голоса долетали до сознания Феликса приглушенными и тихими, но вполне различимыми. “Мама!” — кричал он, торопясь скорее добежать до самого близкого и родного для него существа. Фигурка женщины начала неспешно отступать, продолжая взмахивать рукой, но уже сквозило в этих печальных однообразных движениях что-то прощальное и роковое. Горячие слезы потекли по лицу парня, чувство любви и тоски затопило его душу, заполнило ее до самых основ. Он хотел одного — прижаться к маме, заключить ее в свои объятия и вместе с тем ясно видел, как она отступает и отступает куда-то вдаль. Феликс почти добежал до кедра, когда фигура мамы растаяла в воздухе, словно ее и не было, только белый снег и черные стволы деревьев видел теперь студент.

Он оглянулся — позади высилась гряда Перевала, Где Приносятся Жертвы. Особо выделялась страшная черная гора Девяти Мертвецов. Где-то у ее подножия бурлил и журчал не желавший замерзать Ручей Мертвеца, а чуть поодаль громоздилась Гора, Где Плакал Ребенок. Страшные, жуткие названия, звенящая тишина, изредка нарушаемая порывами заунывного плача, издаваемого ветром, безлюдность и пустынность подействовали на и без того перенапряженные нервы студента. Он встал, заплакал еще сильнее и только шептал про себя: “Я люблю тебя, мама! Я ведь все это сделал, потому что я люблю тебя! Они не могли так поступить с нами!” — Феликс все бормотал и бормотал слова оправдания и скорби, раскаяния и тоски, и в эти минуты ему расхотелось жить, ему хотелось к маме, как в далеком детстве, к маме на ручки, чтобы раствориться в тепле родного тела. Шатаясь, закрыв измученное лицо руками, юноша побрел к лагерю.

А в лагере уже шел серьезный разговор. Вернулись с разведки Зверев и Дятлов; Степан рассказывал ребятам хорошие новости; им удалось обнаружить сравнительно легкий переход на другую сторону гор. По крайней мере, начало пути ожидалось не слишком трудным, так что проблем у туристов не должно было возникнуть. Надо только хорошенько отдохнуть, собрать вещи, а завтра с самого раннего утра отправиться дальше, в места более изведанные и безопасные. Степан испытывал большое облегчение, теперь он твердо знал, что завтра группа будет в безопасности. Он обратил внимание на зареванную физиономию Раи, но решил ни о чем не спрашивать, чтобы не спровоцировать новый взрыв эмоций. Люба Дубинина, наоборот, вся светилась счастьем и жалась к Юре Славеку; Юра вел себя по-хозяйски, отдавая Любе распоряжения.

Ребята с аппетитом ужинали, почти позабыв об испытаниях, выпавших на их долю в этот странный и трудный день. Впрочем, все дни похода оказались странными и напряженными, но юность брала свое. Юра достал небольшую походную гитару и стал наигрывать песни, сначала грустные и лирические, а потом уже более веселые, так что через полчаса туристы уже распевали хором комические куплеты, заливаясь беззаботным смехом. Даже бледный Феликс, ходивший неизвестно где, несмотря на строгое распоряжение Зверева держаться всем вместе, разулыбался и стал подтягивать знакомые слова. В палатке царили теперь покой и умиротворение, а кожаная тетрадь умершего во время оно путешественника Глотова лежала в углу, на чьем-то рюкзаке, как страшное предостережение, о котором забыли. Потрескивал голубой огонек примуса, кипел чайник, в палатке становилось все теплее. Разморенная рыданиями и теплом Рая наслаждалась теперь вниманием Егора Дятлова, который был всерьез обеспокоен ее здоровьем. Женя мрачно живописал “припадок” Раи, связав его с колебаниями давления, а Егор встревожился из-за завтрашнего перехода через горы. Нужно, чтобы все были здоровы, чтобы все отдохнули, расслабились, поэтому Егор доброжелательно передавал обжоре Райке хлеб с грудинкой, наливал чай и расспрашивал про самочувствие. По крайней мере, аппетит страдалицы был отменным, и Рая жевала за троих, на глазах розовея и здоровея.