Анна Кирьянова - Охота Сорни-Най [журнальный вариант]

Степан распределил дежурства, решив, что сегодняшней ночью стоит охранять лагерь, как минимум, втроем, а сам он не будет спать вовсе, чтобы контролировать ситуацию, так сказать, дополнительно. Пока студенты готовились ко сну, Степан незаметно взял свой рюкзак с рацией и отошел подальше от палатки, чтобы поскорее выйти на связь с Центром и передать все, что они увидели сегодня. Он присел на корточки под высоким кедром, достал из рюкзака плоский черный ящичек рации и проверил готовность прибора. Лампочки замигали, раздался слабый треск, вроде все было нормально. Но никаких намеков на связь с Центром не было, хотя лампочки показывали на рабочее состояние прибора. Зверев проверил батарейки; все было с виду в порядке. Он надел наушники и прислушался.

Рация была единственным средством связи с цивилизованным миром, единственным залогом возможной помощи и поддержки в опасной ситуации. Самолет, вертолет, снегоход, отряд милиции, солдат, оружие — все средства придут на помощь к отряду, если он окажется в безвыходной ситуации. Может быть, не сразу, но спустя несколько часов ребята будут спасены, а на первое нападение (Степан предполагал такую возможность) у них есть два ружья и надежно спрятанный именной пистолет разведчика. Степан хотел передать информацию об опасности и запросить разрешение покинуть это нехорошее место; ну, а если разрешения ему не дадут, он будет действовать на свой страх и риск, спасать студентов, а потом сможет доказать свою правоту. А если не сможет, что ж, времена сейчас не те, что несколько лет назад, лагеря и расстрел Степану не грозят. Ну, дадут выговор по партийной линии, что крайне неприятно, но не идет ни в какое сравнение с угрозой гибели девяти человек. Уволят его вряд ли — он специалист экстра-класса, как говорится, штучной работы, так что без него трудно будет обойтись начальникам, привыкшим загребать жар чужими руками. Степан сидел под высоким кедром и тупо смотрел на рацию, стараясь еще раз покрутить ручки настройки.

Вдруг рация замигала и затрещала, раздался хлопок и взлетел к небу сноп синих искр. Вслед за этим взметнулись языки оранжевого пламени, и от рации за секунду остался оплавленный комок пластмассы. Степан медленно стащил с головы бесполезные наушники и бросил их на снег, рядом с остатками рации. Он чувствовал уже не страх, а безмерную усталость, которая подсказывала ему, что борьба бесполезна, что незримые злые силы окружили их маленький слабый отряд, обложили его со всех сторон и жаждут только одного — гибели этих девятерых смельчаков, отважившихся зайти в это проклятое место, доступное лишь одним колдунам-шаманам. Связь с цивилизованным миром была утеряна безвозвратно.

Небо стало синим, мрачным, чернели горы, на которых кое-где лежали пласты снега, подкрадывалась еще одна ночь, несущая с собой новые испытания. Восемь молодых ребят в палатке рассчитывают на Степана Зверева; он ведь взял на себя ответственность за них, а теперь и сам оказался заложником ситуации. Степан тяжело поднялся, стряхнул снег с колен, засыпал остатки рации. Он неторопливо пошел к палатке, бдительно осматривая местность, стремясь заметить какую-то явную угрозу, с которой можно и нужно бороться, но все вокруг было безмолвным и пустынным, только ветер все выл и выл свою монотонную песню.

У палатки стоял Олег Вахлаков, внимательно и цепко впившийся глазами в Степана. Зверев приостановился и негромко сказал:

— Рация сломалась. Мы теперь без связи с городом, так что следует удвоить бдительность. Нынче ночью никак нельзя спать, Олег. Постарайся загладить свою вину и отдежурить отлично, а то прошлой ночью мы с тобой опозорились.

Вахлаков почувствовал в словах Степана уже не давление и угрозу, а товарищеское доверие, и все хорошее, что было в душе парня, вышло на свет. Олег искренно хотел теперь быть отличным парнем, верным товарищем, другом, проявить себя с самой лучшей стороны. Одновременно он чутьем угадал, что отряд в настоящей опасности; подавленность Зверева стала ему понятна, и это внушило студенту сильный страх. Если разведчик, чекист, кагэбэшник переживает из-за сломанной рации и по-дружески разговаривает с ним, вором и трусом, значит, дело и впрямь серьезное и опасное. Олег посмотрел Звереву в глаза и сказал:

— Я все сделаю, товарищ Зверев, все, что от меня зависит, — и осторожно спросил: — А что, положение серьезное?

— Серьезное, — ответил Степан. — Чувствую, Олег, что очень серьезное, хотя и не знаю точно, что может произойти. Ребята ничего не знают про рацию; ты молчи. В случае чего — обращайся прямо ко мне, товарищей не волнуй, им надо отдохнуть. Пошли в палатку.

И Степан Зверев взял за плечо Вахлакова, который преданно смотрел в смуглое и тревожное лицо разведчика. В глубине души каждый молил о том, чтобы все прошло спокойно и быстрее наступило утро, взошло бы солнце, развеяло своими теплыми лучами страхи и ужасы здешних мест. А у палатки ярко полыхал большой костер, бросая отсветы огня на снежное покрывало; трещали сучья и ветки, сыпались искры от хвойных иголок, которые чернели и скручивались в пламени.

Ермамет мрачно смотрел на диск заходящего солнца. Рядом стояла Тайча, низко надвинув капюшон малицы; ее раскосые глаза тоже были устремлены на закат. В двух небольших фигурках манси воплотились тоска и печаль, покорность силам природы, могуществу древних жестоких богов, которым не может противостоять ни один смертный человек, даже шаман. Они стояли и смотрели на кромку неба, как сотни лет назад смотрели их предки из загадочного народа Югры, взявшегося невесть откуда в этих суровых краях. Ермамет тихонько ныл старый напев, которым еще мать давным-давно укачивала его на ночь; все его сухое тело чуть заметно раскачивалось в такт однообразной мелодии. Тайча тихонько тронула мужа за плечо:

— Идем в избу, Ермамет. Скоро станет темно, лучше нам закрыть двери. Пойдем в избу.

Ермамет вздохнул тяжело, как старик, и покорно пошел с женой в свой неказистый дом, лег на лавку поверх шкур, уставился в закопченный потолок. Сердце его томительно сжималось в предчувствии, а голоса из нижнего мира не давали покоя. Многое, многое говорили голоса, пугали и грозили, шептали и кричали, только сердце шамана и без того было переполнено горечью. Казалось, плюнь Ермамет — и прожжет лавку горькая слюна. Тайча тихонько ткала крапивные волокна, намотанные на прялку, в свете лучины пук волокон отбрасывал на бревенчатые стены страшные тени, косматые и шевелящиеся. Почерневший бубен тихонько позвякивал под лавкой, то ли от неслышного сквозняка, то ли от движений неживых душ, шныряющих по избе, словно крысы.

Душу Тайчи тоже сжимала рука страха и тревоги, и ее сердце билось отчаянно в предчувствии надвигающейся трагедии. Но она женщина, ей положено страдать и терпеть, привыкать к смерти, хоронить умерших, приносить жертвы богам. Тайча достала три литых колокольчика, медных, звонких, принялась тереть их пучком крапивного волокна, возвращая золотистый блеск и яркость. Колокольчики мелодично звенели в ее проворных смуглых руках, светлые зайчики забегали по стенам избы, чуть веселее стало на сердце. Ермамет глядел теперь не на черный потолок, а на веселые колокольцы, от которых повеяло надеждой и смутным весельем души. Ничего, ничего, может, еще пригодятся эти волшебные колокольчики, заботливо спрятанные на черный день, который вот, гляди, и наступил. Может, еще и настанут светлые дни для молодого шамана Ермамета, победителя страшных духов и злых болезней. Еще придет на зов батюшка-медведь, понесет Ермамета на сильной широкой спине к красивым горам, к фиолетовым рекам мира мертвых… Тайча негромко охнула, схватилась за живот: