Андрей Хуснутдинов - Дни Солнца [litres]

Хирург закашлялся.

– Может быть.

– Не то! – заключил Феб. – Братец не умирал, а провалялся в испорченном холодильнике в коме.

– Запах, – напомнил Хирург, – ленточки…

– Что?

– …бинты…

– Стоп, это же… – начал Феб, но не договорил. – Бинты и… ну и что? Да, она не знала, что он жив, – ну и что?

– Человек, несмотря на все его недостатки, – ведь это же, по-моему, твоя тема? – так вот, в любой ситуации человек стремится быть разумным …

– То есть как это? А что еще остается, как не быть разумным?

– Он разумен, поскольку автор своей среды. Но что, если среда перестает отвечать его понятиям?

– Он пересматривает свои понятия, – уверенно заключил Феб.

Хирург засмеялся.

– А иначе бы мы так и сидели в пещерах… – повысил голос Феб, пытаясь перекрыть смех. – Наука, прогресс, в конце концов…

– Так что, позволь узнать, ты тут делаешь? – спросил Хирург. – Пересматриваешь свое понятие среды?

– Нет, – тихо сказал Феб. – Могу тебя успокоить. Прогресс…

– Ах, ладно! – оборвал его Хирург. – Все твое понимание прогресса и заключается в том, что ты не живешь в пещере.

– А твое? – раздраженно спросил Феб.

– Открою тайну – тебе одному: понятия не имею, что это такое и с чем это едят.

– Что?

– Прогресс. – Хирург шмыгнул носом. – Ну разве что – человека убить проще стало? Нет?

Феб молчал.

– Нет? – повторил Хирург.

– Это… всегда было просто, – отозвался Феб.

– Нет, это всегда было не просто . Ударить человека мечом или топором – это всегда было не просто . И уж куда сложнее, чем давить на гашетку.

– Ну, значит, перевооружаемся. Что там? Топоры?

Хирург вздохнул.

– Скажи, и вот вас всех так учат думать?

– Как?

– Не получилось одним концом – хвататься за другой?

– А что?

– Да что тут скажешь.

– Да что, что ты скажешь?! Думаешь, я ничего не вижу?.. А что я могу? Я даже не имею права разговаривать с тобой! Ты знаешь об этом?

– Да.

– А знаешь, к чему приравнивается должностное преступление по моему отделу? И что за мной, за всей моей… Что ты вообще знаешь, как не попрекать меня тем, что я не с тобой, а на своей должности?.. – Отбросив стул, Феб прошелся по комнате. – Ей-богу, что ты, что мой шеф – два сапога пара! Призывы к пониманию! Да черта с два! Единственное, до чего вы нисходите, так это просите верить вам на слово. А как я могу верить? Стоит же мне оступиться – что в моем положении более чем естественно! – как сразу выясняется и мое несоответствие должности, и прочая, и прочая.

– Феб, ради бога, извини, – попросил Хирург вполголоса. – С твоих слов выходит, что ты работаешь и на своего шефа, и на меня.

– Ах – как угодно! – Феб снова принялся ходить. – Как угодно! Перед шефом я выгораживаю тебя, перед тобой – шефа. Фигаро там, Фигаро здесь.

– Скажи, ты любишь меня? – спросил Хирург.

– То есть? – остановился Феб.

– Я хотел сказать – как ты относишься ко мне? Ну, по-человечески.

– В смысле?

– Ну, допустим, мог бы заслонить от пули? Я понимаю, как это странно, но ты не торопись.

На минуту воцарилось молчание, слышалось только задумчивое покашливанье. Со стороны улицы, откуда-то из-за дороги, доносился хлопающий шум, как будто над землей билось огромное полотнище.

– Нет, – сказал Феб, переведя дух. – Уволь. А почему спрашиваешь?

– Потому что предает только любящий.

– Что?

– Ну а что ж? Как равнодушный может предать? Оттолкнуть может, убить может, а предать – нет. Руки коротки.

– То есть?

– То есть предаешь только то, во что вкладываешь всего себя.

– Не понимаю.

Хирург усмехнулся.

– Помнишь анекдот про медведя?

– Какой?

– Один охотник кричит другому, что поймал медведя, а тот говорит, давай его сюда. На что первый…

– Ах, – вспомнил Феб. – Первый отвечает, что не может двинуться, потому что медведь не пускает.

– Только в нашем случае притчу нужно усовершенствовать.

– Как?

– Второму охотнику отвечает не первый охотник, а второй медведь.

– И куда делся первый?..

По саду пронесся ветер, с пола взметнулась бумага. Диана почувствовала, как ее халат прилип к спине и к ногам. Она не слышала, что ответил Фебу Хирург, но Феб громко рассмеялся после этого, а затем она увидела его в коридоре.

Энергично встряхивая плечами, он шел ей навстречу, и смех его убывал так же скоро, как быстро преображалось выражение веселости на открытом лице в неподвижную и страшную маску злобы. Табличка на лацкане пиджака вспыхивала плоскими бликами. Диана узнала в нем человека в штатском, который отчитывал полицейских у калитки. Это было так неожиданно, что она хотела поздороваться. Феб улыбнулся ей как своей хорошей знакомой, однако, поравнявшись, перестал улыбаться, процедил сквозь зубы:

– Беги отсюда, дура… – и, пройдя мимо, больно сдавил руку.

С темнотой ощутимо похолодало.

Диана сидела с яблоком и хлебом в руках в темной столовой. Во всем доме не раздавалось ни звука. Дождь копошился в листве.

В душевых, не включая света, она пустила горячую воду в крайней кабине и, давая время, чтобы сошла остывшая – «плывун», как почему-то говорил сторож, – решила пройтись вокруг дома.

Над центром города полыхало электрическое зарево. Струи дождя висели в нем, как нити в киселе. Там же, в центре, если прислушаться, можно было различить плоский, шипучий шум машин. Ни в одном из окрестных зданий не было освещенных окон. Лишь над огороженной кучей обломков снесенного дома тлел насаженный на жердь фонарь. Эта унылая, сдобренная дождем картина захолустья до того не вязалась с электрическим заревом, что Диана вообразила, будто смотрит на город из-под воды. И, точно выказывая кому-то свою независимость, смелость, она вышла за калитку и встала среди дороги.

Может быть, она и предполагала последствия своей выходки – немедленный арест, наручники, свет в глаза, – но никак не то, что обнаружилось. А именно: в руках у нее по-прежнему было яблоко с хлебом, и находилась она не на дороге, а в столовой. Какое-то время она не смела пошевелиться и глядела на руки как на что-то чужое, даже враждебное ей. Она понюхала хлеб и яблоко, положила их на стол, затем, стараясь держаться тени, быть незаметной (для кого?), снова (?) вышла из дома. Она решила запоминать каждую мелочь, но, миновав калитку, помнила только прилипший к асфальту аллеи, сплющенный окурок. Пустую улицу, пустые дома, дождь, зарево города и близкое небо – все это она тоже как будто вспоминала. В вестибюле раздался скрип пружины, предварявший бой курантов, и часы пробили один раз, половину одиннадцатого. Диана не сомневалась в своей догадке: римский циферблат с потемневшей позолотой шкалы и чуть косившими стрелками был перед ней. Еще дважды она повторила свою уловку, перебираясь взглядом от яблока к циферблату и обратно. Замещения эти не были мгновенными, но самого момента перехода схватить она не умела. Одно она уяснила наверняка: «причина подобоной медлительности заключалась не в том, что было невозможно быстрее двигаться, а в том, что как раз иное состояние ее, Дианы, и маскировалось спасительной неуловимостью замещений. Она спустилась в вестибюль – отсчитала все двенадцать ступенек обоих маршей, – сошла по крыльцу, миновала аллейку и встала за калиткой.