Татьяна Млынчик - Ловля молний на живца [litres]

– Хочу!

– Ух ты! Шпаришь?

– Ага.

– Ты где была? У той девочки?

– Представляешь, я зашла к ней в палату и, как только переступила порог, заговорила.

– Надо понять, почему твоя речь так скачет. То по три дня слово сказать не можешь, то болтаешь, как попугай. Мы с мамой думаем, это от перепадов стресса, экзаменов. Но к Ивченко все равно пойдем. А новость отличная! Я думал, будем за ужином переписываться, как дураки.

Они припарковались на набережной Фонтанки и отправились в ресторан. Маша заказала гренки, пила ледяную колу. Гавайскую пиццу испекли быстро, и папа тут же накинулся на нее, спросил с набитым ртом:

– Как олимпиада-то? Есть шансы?

Маша сосредоточенно отрывала кусок пиццы. Сырные нити растянулись от сковороды к тарелке, и она отсоединяла их пальцем.

– Решила все задачи. Даже бонусную. Но… Сама бы я точно не справилась. Мне кое-кто помог.

– Кто еще? Скатала? – Папа неодобрительно потер тронутые сединой виски.

– Нет. Вот ты говоришь, работал с Кьяницей.

– Так. Это он помог? – Он нахмурился.

– Можно и так сказать. – Маша не хотела раскрывать все карты. А вдруг папа заставит пойти признаться? С его педантичностью он вполне мог отколоть что-то такое.

– Маша, давай без этих финтов! Говори, что он тебе сказал.

– Он подозвал меня перед экзаменом и показал листы с ответами. Велел внимательно прочитать и запомнить. Показал три олимпиадные…

– Маша, ты не обманываешь?

– Да нет же, я и хотела узнать, что…

Папа резко поднялся из-за стола. Крошки от пиццы с его свитера полетели на стол и на Машу.

– Сиди. Мне позвонить надо. – Через мгновение папа хлопнул дверью пиццерии. Маша кинула недоеденный кусок пиццы на тарелку. Он вернулся пять минут спустя.

– Ты что, ему звонил?

Папа ничего не ответил, а только поджал губы, усаживаясь.

– Зачем ты меня сдал?

– Маша, это не сдал. Происходит существенная вещь… Во-первых, ты фиктивно поступаешь…

– Да ладно тебе, пап… На войне все методы хороши. Что же я должна была сказать ему, уберите ответы, я сама все знаю? Он все-таки преподаватель! Вас не понять. То поступление – самая важная вещь на земле и смысл моего существования, а теперь, значит, когда я все сделала, опять не так. Я у вас на каждом шагу виновата.

– Ты должна была самостоятельно поступить, своей головой. Если бы ты была троечницей, как твоя Юля, то черт бы с ним, заплатили бы мы уже как-нибудь. Но ты не ровня всем остальным, Маш, в том-то и дело… А во‐вторых, Саша так хотел тоже своеобразно вину загладить.

Папа стал жадно пить колу через трубочку.

– Кстати, я с его сыном знакома.

– С каким сыном?

– Родионом. Он тоже поступает.

– Правда?

– Да, пап, говорю же тебе…

Папа стукнул себя по лбу.

– Ты чего?

– Ну, вот что. Хочу тебе кое-что сообщить. Думаю, теперь ты уже довольно взрослая и можешь знать… Мы с Александром Кьяницей сильно перед тобой виноваты.

– Передо мной? – Маша в недоумении свела брови. Это походило на какой-то фарс. За окном раздался удар и послышался стекольный звон. Видимо, столкнулись машины, и все посетители пиццерии как один повернули головы в сторону окон. Толстяк в очках даже вскочил в страхе, что разбили его припаркованную машину.

– Перед тобой. – Папа не обратил на переполох никакого внимания. – Почему, думаешь, ты заикаешься?

– Потому что у меня врожденный дефект. Клоническая…

– Это не так. Я тебе сейчас расскажу… И пойму, если ты станешь ко мне относиться… Хуже…

– Папа, да говори же!

– Мы с Кьяницей сделали один прибор, и этот прибор ударил тебя током. Тебе тогда было три. После этого начались проблемы.

Кончики Машиных губ поползли вниз. Казалось, это какая-то проверка, розыгрыш.

– Прибор?

– Да. Устройство экспериментальное. Не важно. Важно то, что потом я положил все силы на то, чтобы восстановить твою речь и чтобы у тебя всего было в достатке.

– Ясно. – Маша откинулась на обитую мягким спинку деревянного сиденья.

– После этого происшествия мы с Кьяницей прекратили вместе работать. Я сосредоточился на твоем лечении, бросил все. Корил себя. Я до сих пор не могу думать об этом, все время воображаю, что мы могли тебя загубить. Маленькую. Саша, конечно, тоже переживал. По-своему. И видишь, не забыл… Подобные поступки точно не в духе Саши.

– Что он тебе сказал?

– Да что он… Он меня застебал. В своем стиле. Но разговор был позитивным. Впервые, наверное, с тех самых пор.

Маша молчала.

– Все, уже ненавидишь меня? – Папа взял со стола меню и спрятал в нем глаза. Он уже плохо сдерживал улыбку, поняв, что Маша не шокирована.

– Да нет, я же понимаю, что это не специально. Я же не дура. Только один вопрос.

– Валяй.

– Зачем ты заставляешь меня учиться именно в Политехе?

– А что? Я думал, ты туда хочешь, разве нет?

– Ведь я могла бы еще подумать.

– Так думать уже времени нет… Чего ж ты раньше…

– Я могла бы взять год тайм-аута. Подумать, чем хочу заниматься. Поработать в разных местах. – Маша на миг замолкла, а потом решилась произнести: – Мне бы годик на раздумья. Мне не нравится физика. И электричество…

– Брось! Это у тебя мандраж! Я тоже в твоем возрасте боялся, что не справлюсь. Себя ищут только творческие личности, которые потом по чердакам спиваются. А у тебя будет профессия, которую уже никто не отберет. И которая ценится по всему миру. Русские инженеры… – Он пристально посмотрел на Машу и остановился: – Вижу, ты еще что-то хочешь сказать.

– Ничего, – Маша глядела прямо ему в глаза. Ее веки потяжелели. Волосы у папы на голове в одну секунду взвились в разные стороны, словно под действием невидимого мощного магнита.

– Уверена?

К ним подошел официант, и папины волосы улеглись на свое место. За окнами ресторана стремительно темнело.

– Прочь с дороги! – Машу отпихнула к проезжей части пьянчуга c сосисочными губами. Маша волоклась по Невскому и мало что замечала на своем пути. Уроки кончились полчаса назад. Она выпила пару стаканов компота в столовке, съела яйцо под майонезом. А потом через скрипучие двери выкатилась на улицу. Вообще-то, нужно было ехать на очередной подготовительный семинар в политех, но Маша твердо решила прогулять, и теперь у нее были четыре часа, пустые и бессмысленные, как терракотовое здание Думы. Бабка окатила Машу спертым мыльно-кухонным духом коммунальной квартиры. Перед глазами пронеслись пельмени с лавровым листом в алюминиевой кастрюле, зеленая облупившаяся стена и мутное окошко с марлей на форточке.

Когда Маша была маленькой, они с родителями несколько лет ютились в комнатушке гигантской коммуналки в районе площади Александра Невского, в доме купца Полежаева, похожем на романтический рыцарский замок. Четырехлетняя Маша с удовольствием разглядывала башенки, пряничные балюстрады и резные флюгеры на треугольных крышах. Играла с чужими котятами и ползала по коричневым доскам на полу безразмерного, слабо освещенного коридора, увешанного скелетами салазок и велосипедов. Сценки той жизни порой болотными кочками разбухали в памяти, густые, пахучие. Например, два мальчика в коротких шортах, обмазанные зеленкой, словно леопардики, стоят перед ней, и один громко шепчет другому в ухо: «Не тронь ее, она больная…»