Генри Олди - Повести о карме

— Я сделала то лекарство! Я ошиблась! Ошиблась!

— Какое лекарство?

Я знал, какое.

— Другая склянка! Вытяжка марумеро ! Это из-за неё!

— Зачем, Теруко?!

— Я ошиблась! Хотите, я покончу с собой?

Мой гнев истаял, будто комок едкой соли под ливнем. Зачем я ломился в аптеку? Чего хотел? Бросить обвинения в лицо Судзуму? Схватить его за шиворот? Пинками гнать до полицейской управы? Требовать написать признание? А теперь что? Тащить в управу рыдающую Теруко?!

— Умоляю простить меня, Рэйден-сан! Я виновата-а-а-а…

Я шагнул к девушке — поднять на ноги, увести под крышу. Меня грубо оттолкнули, я сам едва не шлёпнулся в грязь. Вылетев из дверей, отец Теруко с неожиданным для его телосложения проворством подхватил дочь. Сгрёб в охапку, зажал рот пухлой ладонью, потащил в дом.

Теруко мычала и вырывалась.

— Заберите её! — вопил аптекарь, обращаясь к кому-то, скрытому от меня. — Заприте! Заткните этой дуре рот…

Мой разум превратился в бурлящий кипяток:

— Отравитель! Убийца!

Аптекарь уже бросил дочь в темноту дверного проёма. Когда он обернулся, мой кулак, целивший в ухо, впечатался ему прямо в нос. Под кулаком хрустнуло. В лицо мне брызнуло горячим, липким. Судзуму гнусаво заорал — кажется, звал на помощь.

— Это всё ты! Ты, а не она!..

Я успел ударить его ещё два раза.

На третьем взмахе мир взорвался фейерверком. Чьи-то крепкие руки швырнули меня в лужу. Вскочить удалось не сразу: перед глазами вертелись, медленно угасая, огненные колёса. В ушах звенело, ноги скользили в грязи. Руки скользили тоже. Оказывается, я стоял на четвереньках. Когда же я наконец встал, как человек, я сразу потянулся к поясу.

Проклятье!

Я забыл свои плети дома, когда спешил в храм.

«Ничего не делай в спешке, — учил сенсей Ясухиро. — Ничего, понял? Даже в сражении ты не должен никуда спешить! Для торопыги нет большей опасности, чем он сам!» Понял, сенсей, как не понять! Только поздно, вы уж извините…

Слуг было двое. Крепкие взрослые мужчины: каждый выше и тяжелее меня. Думал ли я об этом? Да я и о себе-то не слишком думал!

— Прочь с дороги!

Я снова вернулся в грязь. Отвратительная жижа набилась в рот, ноздри. Твердая подошва сандалии врезалась под рёбра. Спину обласкала бамбуковая палка.

— Щенок!

— Изувечу!

— Как ты посмел?!

Пинок перевернул меня на спину. Я вскинул руки, прикрывая лицо.

— Назад, мерзавцы!

Рык, полный ярости, рухнул с небес. Бог-громовик пришёл на помощь тёзке-неудачнику?

— Назад? — осклабился слуга. — Может, под зад?!

Он замахнулся палкой. Резкий свист, и палка исчезла, как не бывало. Лишь мелькнуло что-то в пелене дождя. Новый свист, заливистый, в три пальца, и второй слуга завизжал от боли. На сей раз я успел заметить, как надо мной пронеслась чёрная размытая змея. Мокрое кимоно на груди слуги украсили три рваные полосы, сложившись в иероглиф «сен» — «тысяча».

Почерк выглядел знакомым.

— Тысячей добродетелей, — для убедительности мой отец хлестнул по ближайшей луже, — обладает тот, кто видит, когда нужно остановиться. А тому, кто слеп, и глаза ни к чему.

Словно крысы в лаз, слуги нырнули в дом. Дверь захлопнулась, стукнул засов. Скрипя зубами от боли, я поднялся на ноги. Болело всё, болело везде.

— Идём домой, Рэйден.

Отец свернул длинную плеть, сунул за пояс.

— Да, — согласился я. — Домой.

— Ты побрил макушку? — дождь не застил отцу взгляда. — Уложил прическу?

— Да, это так.

— А как же траур?

— Траур? — удивился я. — Какой траур? Рад видеть вас живой и здоровой, досточтимая бабушка!

Бабушка Мизуки вздохнула:

— Траур по твоему отцу. Или он не в счёт?

Поначалу мы шли молча. Дождь усилился, мы оба промокли до нитки. Но кто станет печалиться о порванных сандалиях, когда небо рушится на голову?

— Было время, — бабушка тронула меня за плечо, — когда я мечтала быть мужчиной. Будь осторожен с желаниями, Рэйден. Они могут сбыться.

— Это когда? Когда вы мечтали о таком?!

— Когда мой собственный отец не смог оставить мне школу в наследство. Я очень страдала, даже хотела наложить на себя руки. Но я не думала, что желание может сбыться таким ужасным образом. Это последнее, чего бы я хотела!

Она плакала. Он плакал.

Не знаю, кто плакал: бабушка или отец.

Какая разница, если лицо и так мокрое от дождя?

— И вы…

— Я приняла решение молчать. Притвориться своим сыном. Иначе семья потеряла бы кормильца.

— Семья?!

— Меня уволили бы со службы. Женщине нельзя быть стражником.

— Да, конечно. Я не подумал.

— На что бы мы тогда жили? Мы бы умерли от голода.

Бабушка права. Но жить в вечном страхе разоблачения? Скрывать фуккацу день за днём, год за годом? Пользоваться сыновним телом?! Что, если правда однажды выплывет?!

— Я расскажу всё твоей матери, — сказала бабушка Мизуки. — Ты уже знаешь, пусть узнает и она. Потом… Поступайте, как подскажет сердце.

Неужели я высказал сомнения вслух?

Да? Нет?!

В правительственном квартале я до сих пор не бывал.

Он растянулся полумесяцем вокруг Красной горы. Гора, если честно, была так себе: скорее, холм. Но даймё [25] Даймё — феодальный правитель, управлявший провинцией (аналог удельного князя). Сакомото отдельным указом повелел называть холм горой. Ну и ладно, людям всё равно, а князю приятно. За правительственным кварталом располагались дома главных вассалов клана Сакамото с казармами и конюшнями, а венчал холм — простите, гору! — за̀мок даймё. Замок выглядел внушительно. Твердыня! Говорили, князь во всём берёт пример с сёгуна, в том числе с его замка в Эдо.

Не знаю, так ли это на самом деле. В столице я тоже не был.

Обнаружив в сотый раз, что плетусь нога за ногу, я ускорил шаг. Придал походке твёрдости и решительности, как и положено самураю, идущему по важному делу. Замок, холм, князь, был, не был — я старался думать о чём угодно, только не о цели своего путешествия. Пусть ноги сами несут хозяина по выбранному пути…

Иначе у меня просто не хватит духу.

Ночью я не сомкнул глаз. Сидел, думал. Лежал, думал. Выбрался в сад: ходил, думал. Забрёл на площадку для занятий. Мучил себя хуже, чем сенсей Ясухиро, когда наказывает. Надеялся: устану, засну. Куда там! Набегался до седьмого пота, вернулся в дом.

Сел думать.

В спальне шептались родители. Отец — бабушка? ладно, пусть будет отец — хрипло бубнил. Мать слушала, изредка спрашивая о чём-то. Хорошо, я знаю, о чём она спрашивала. Знаю, но не скажу. Нет, я не подслушивал. Попробуй тут не услышать, если стены из бумаги! Сказать по правде, я всё ждал, что мать снова закричит. Ну, как в ту ночь. Закричит или хотя бы заплачет.