Генри Олди - Повести о карме

«Ты, битая рожа, забрал чужое тело, — Куро-бодзу широко ухмыльнулся, вспомнив опухшую физиономию Весёлого Пса. К этому лицу Куро-бодзу ещё не привык, а значит, и бить по нему было куда веселее. — Забрал ведь, а? Вот и пользуйся им сам. Тут я не в доле, мимо иду. А лавкой ты с нами поделишься, никуда не денешься. И лавкой, и товаром, и деньгами. И пухлой жёнушкой поделишься, если я захочу. Ко мне вход — монетка, а выход — дюжина!»

Сказать по правде, Куро-бодзу не понимал, отчего Весёлый Пёс на первых порах своего фуккацу молчал про крюки. На что надеялся? Если родился дурнем, дурнем и век свой закончишь. Ничего, кулак всюду в помощь, напомнит упрямцу, кто под кем ходит.

— Пошли!

Пять теней соскользнули с забора на землю. Куро-бодзу шёл первым. Прячась в тени хозяйственных построек, он подолгу замирал на месте, вслушивался в зябкое дыхание ночи. Опаска — вторая мать. Ага, вот и главное строение. В окнах — ни огонька, лишь тускло светится фонарь над верандой.

Служанка? Ушла к любовнику.

Куро-бодзу беззвучно засмеялся: Красавчик Ха был незаменим в делах по женской части. Если надо увести бабу из дому, за неделю до этого зашли к ней Красавчика. Можешь не сомневаться: в условленный час служанка бегом побежит туда, где будет ждать её новый возлюбленный — и до утра не вернётся.

Хозяева уехали, побег безопасен. Отчего же не позабавиться?

Двое слуг-мужчин тоже отсутствовали. Ичиро, мальчик на побегушках у Куро-бодзу, доложил: сидят в «квартале пёстрых лилий». Пьют, играют в кости. Собираются взять женщин для удовольствий. Дорогой «сливовый чай» не по карману, к дешёвкам, вроде банщиц, душа не лежит. Значит, пойдут или к тем, кто с набережной, или в «Дом колокольчиков».

Квартальные ворота заперты, вернутся после рассвета.

На судьбу Куро-бодзу полагался редко. Судьба что судья — не подмажешь, не поможет. Он своими руками передал слугам мешочек со звонкой монетой и намекнул, что спешить с возвращением не надо. Парни оказались головастые, с понятием. Разнос от хозяев? Потеря службы?! Это их не смутило. Может, и не выгонят, просто отругают. А даже если и выгонят? Оба давно собирались попытать счастья в лихом промысле. Кто лучше примет двух храбрецов, если не Куро-бодзу?

Кто щедрее наградит?!

Ну, тут Куро-бодзу ещё терзался сомнениями. Храбрецов можно приветить в шайке. А можно и по-тихому сдать властям, как главных подозреваемых в ограблении. Мало ли что их видели у проституток? Обнесли дом, добычу спрятали в укромном месте, а после ушли к «пёстрым лилиям», чтобы себя обелить. Полиция за такой подарок обеими руками ухватится, лишь бы не бить ноги в поисках…

— За мной!

Предвкушая славное дельце, Куро-бодзу облизнулся. Язык у него был длинней обычного, а голова облысела в юности, от неведомой кожной болезни. За это он и получил своё прозвище — Куро-бодзу. Так звали тёмного демона-призрака, похожего на лысого монаха с длинным языком. Ночами демон пробирался в дома и высасывал дыхание у спящих людей. Дыханием Куро-бодзу не интересовался, зато чужое имущество любил сверх всякой меры.

Тоже, если задуматься, в каком-то смысле дыхание. Когда богат, и дышится легко. А бедняку одна дорога — в петлю.

— Доброй ночи, достопочтенные воры!

На веранду, прямо под фонарь, вышел мужчина. Нет, мальчик. Тот самый щенок, которого люди Куро-бодзу избили у рыбной лавки. Ну, избили бы, если бы не вмешательство мерзкого каонай . О том, что это безликий на самом деле избил людей Куро-бодзу, и думать не хотелось. При одной мысли о таком сердце вскипало, а кровь бросалась в голову. Сам Куро-бодзу во время злополучной драки стоял поодаль, в свалку не мешался и потому остался цел. А Болтун Яри ослеп на правый глаз и головную повязку теперь носил наискосок, прикрывая то место, куда ударил каонай . Хромому Дракону сломали ключицу: лежит сейчас в ночлежке, охает…

Гордость взывала о мести.

Куро-бодзу наскоро огляделся: нет ли поблизости гада-безликого? Увы, есть. Стоит у дровяного навеса. Рыбья маска слабо мерцает в отблесках фонаря. Вооружён? Отсюда не видно.

— Доброй ночи! — с вызовом крикнул Куро-бодзу. — Сами уйдёте или помочь?

— Они не уйдут, — сказал кто-то. — И вы тоже.

У колодца качнулась тень. Подняла лампу, которую до того прятала за срубом.

— Я Комацу Хизэши, вы меня знаете. Со мной трое моих сослуживцев, не считая дознавателя Рэйдена, — безликого досин, разумеется, не упомянул. — Двор окружён дюжиной окаппики [56] Личные помощники и осведомители полицейских, набранные из горожан. Находились на содержании у досинов-кураторов. Патрулировали город, конвоировали арестантов. , имеющих достаточный опыт задержания преступников вроде вас. Предлагаю сдаться без сопротивления. В противном случае я не поручусь за ваше здоровье.

— Бежим! — заорал Куро-бодзу.

Если опаска — вторая мать вора, то суматоха — третья бабушка. Зная своих подельщиков, Куро-бодзу рассчитывал ускользнуть, пока тех будут вязать. Чаще всего он бывал прав в расчётах, но сегодня, к великому сожалению Куро-бодзу, прав оказался не он, а досин Хизэши.

Ну, в смысле потерянного здоровья.

«Мир ничто иное, как обитель страданий,» — говаривал настоятель Иссэн, когда его мучило воспаление дзи [57] Геморрой. . И добавлял, кряхтя: «Всё повторяется, всё».

Будда изрёк четыре благородные истины. Святому Иссэну хватало двух.

Болезнь монах лечил по старинке — мылся в ручье, вонзал в кусок соевого творога три сломанные иглы, закапывал приношение у главных храмовых ворот, читал молитвы и шёл к большому серому камню, грубо обтесанному в виде яйца. Теперь следовало потереть страдающую часть тела о камень и удалиться, думая о возвышенном. Лечился так не только настоятель — пожертвования от паломников, желающих выздороветь, составлял немалую часть общих доходов Вакаикуса.

«Мир — обитель страданий. Всё повторяется, всё».

Сейчас, в служебном зале, со страхом ожидая, когда господин Сэки заговорит, я душой, сердцем, костным мозгом осознавал правоту слов старого монаха. Мне даже показалось, что у меня воспалился дзи. Сидеть на собственных пятках я привык с детства, но вдруг эта поза сделалась болезненной и неудобной. Хотелось вскочить, убежать, кинуться с утёса в море. Всё повторяется, да. Доски, покрытые лаком, чёрная кайма по краю. Походный стул, на нём — старший дознаватель Сэки Осаму. Веер в его руках. На голове — высокая, чёрная, увитая лиловой лентой шапка чиновника.

Пейзаж на стене: пена, брызги, упрямец-карп.

— Я вас не звал, — веер рубанул воздух. — По какой причине вы решили, что можете отнимать моё драгоценное время?