Рафаэль Лафферти - Дни, полные любви и смерти. Лучшее [сборник litres]

– Вообще-то, столб не очень похож на дымоход, – заметила Магдалина.

– Настоящая девушка тоже не слишком напоминает утреннюю росу на ядовитом остролодочнике, – отозвался Роберт, – но мы же понимаем, о чем речь.

Некоторое время они рассуждали о невозможности происходящего.

– У нас как будто шоры на глазах, – говорил Штайнлезер. – С сердцевиной столба явно что-то не так. Да и насчет остальной его части я тоже не уверен.

– И правильно не уверен, – отозвался Роберт Дерби. – Ведь большинство слоев столба можно соотнести с определенными периодами и участками реки. Я ходил сегодня вверх-вниз по течению. На песчанике одного из участков нет следов эрозии. Русло сдвинулось там на триста ярдов, и песчаник оказался под столетним слоем суглинка и дерна. На других участках камень так или иначе срезан. Можно объяснить, в какие времена формировались отложения большей части столба, можно найти соответствия вплоть до нескольких веков в прошлое. Но когда появились верхние десять футов? Для них нет соответствия. Таким образом, дорогие мои, века, к которым относится верхняя часть столба, попросту еще не наступили!

– А когда появилось темное навершие? – начал было Терренс, но запнулся. – Кажется, я схожу с ума. Нет там наверху никакого темного камня. Я точно свихнулся.

– Не больше остальных, – заметил Штайнлезер. – Мне кажется, я его сегодня тоже видел. А потом он пропал.

– Эти письмена на камне – как старый полузабытый роман, – тихо проговорила Этил.

– Так и есть, – кивнула Магдалина.

– Не помню только, что случилось с девушкой из того романа…

– Зато я помню, – сказала Магдалина.

– Читай третью главу, Говард, – попросила Этил. – Я хочу знать, чем все закончилось.

– Сначала давайте выпьем виски от простуды, – скромно предложил Антерос.

– Так никто же не жаловался на простуду, – удивилась Этил.

– У тебя свой взгляд на медицину, Этил, а у меня свой, – ответил Терренс. – Так что я выпью. Хотя у меня скорее не простуда, а озноб от страха.

Они выпили. Потом некоторое время беседовали, и кое-кто начал клевать носом.

– Уже поздно, Говард, – сказала Этил. – Перейдем к следующей главе. Она последняя? А то пора спать. Завтра много работы.

– На третьем камне, втором из найденных сегодня, – более поздняя форма письменности. На камнях она прежде не встречалась. Это рисуночное письмо индейцев кайова. Они использовали шкуры бизонов, очень тонко выделанные, почти под пергамент, и наносили письмена разворачивающейся спиралью. Усложненную форму – а здесь именно она – это рисуночное письмо обрело сравнительно недавно. Совершенства оно достигло, возможно, уже под влиянием белых художников.

– Насколько недавно, Штайнлезер? – спросил Роберт Дерби.

– Полтора века назад, не более. Но на камнях письмена кайова прежде не встречались. Они просто не рассчитаны на то, чтобы их высекали в камне. Хотя здесь, в этом месте, столько чудес… Ладно, перехожу к тексту. Или точнее сказать – к пиктографии?.. «Тебя пугает мягкая земля, грубый грунт и камни, тебя пугает влажная почва и гниющая плоть, тебя пугает любая плоть, но вся плоть – гниющая плоть. Если ты не любишь гниющей плоти, значит не любишь вообще. Но ты веришь уходящему в небо мосту, подвешенному на волокнах и лианах, которые чем выше, тем тоньше, пока не становятся тоньше волоса. Это не мост в небо, и по нему ты не пройдешь в небеса. Ты думала, корни любви растут снизу вверх? Они идут из глубин земли, а земля – это старая плоть, мозг, сердце и потроха, это старые кишки бизонов и змеиные пенисы, это черная кровь, гниль и стенанье недр. Это – старое измученное Время, и корни любви растут из его запекшейся крови».

– Удивительно подробный перевод простых спиральных рисунков у тебя выходит, но я уже, кажется, проникся, – заметил Терренс.

– Возможно, я немного приукрасил, – признался Штайнлезер.

– Нагородил кучу вранья, – заявила Магдалина.

– Не соглашусь. Каждая моя фраза обоснованна. Но продолжу… «У меня – двадцать два охотничьих ружья. У меня – лошади. У меня – мексиканское серебро в осьмушках [92] Испанский доллар 1768 г. Монету разрезали на четыре или восемь частей. . Я богат. Я дарю все тебе. Я кричу во все горло, как медведь, объевшийся остролодочника, как лягушка-бык в брачный период, как жеребец, вставший на дыбы при виде пумы. Это земля взывает к тебе. Я – земля более шерстистая, чем волки, и более грубая, чем камни. Я – трясина, которая тебя засасывает. Ты не можешь давать, ты не можешь принимать, ты не можешь любить, ты думаешь, что есть что-то еще, что есть небесный мост, по которому можно уйти, не обрушив его. Я – вепрем ощетинившаяся земля, а другой и нет. Утром ты придешь ко мне. Ты придешь свободно и радостно. Или ты придешь против воли и разлетишься вдребезги до последней своей косточки. Обратишься в прах от нашей встречи. Разлетишься вдребезги, как пораженная молнией, ударившей из-под земли. Я – тот красный телок, о котором говорили письмена. Я – гниющая красная земля. Утром или живи, или умри, но помни, что любовь в смерти лучше, чем жизнь без любви».

– Ничего себе! – охнул Роберт Дерби. – И все это ты извлек из детских каракулей?

– В общем, это конец рисунка. Обычно спиральная пиктограмма кайова заканчивается направленной либо внутрь, либо наружу стреловидной чертой. Эта заканчивается стрелкой, направленной наружу, что означает…

– «Продолжение на следующем камне», вот что это означает! – рявкнул Терренс.

– Следующих камней вы не найдете, – сказала Магдалина. – Они спрятаны или вообще еще не тут, но они будут появляться снова и снова. Ну да все равно – продолжение прочтете на камнях завтра утром. А я хочу с этим покончить. Нет, я не знаю, чего хочу!

– Зато я знаю, чего ты хочешь сегодня ночью, Магдалина, – улыбнулся Роберт.

Но он ошибся.

Разговор постепенно сошел на нет, костер погас, и все разбрелись по спальным мешкам.

Опустилась ночь, долгая и непроглядная, а потом пришло утро четвертого дня. Но постойте! На четвертое утро, по науатль-таноанской легенде, наступает конец света. Все жизни, которые мы проживаем, или думаем, что проживаем, – это лишь сны третьей ночи. Набедренная повязка, которую солнце надело для путешествия в четвертый день, не такая ценная, как может показаться. Солнце носило ее всего час. Или того меньше.

И правда, было в этом четвертом утре что-то финальное. Антерос исчез. Магдалина тоже. Столб сильно уменьшился, словно из него выпустили воздух; он съежился и, казалось, шатался. Сквозь густой туман еле пробивалось серо-оранжевое солнце. Все пропитал заключительный символ первого камня. Как будто что-то выходящее из дымохода не поднималось к небу, а опускалось к земле; но то был лишь смрадный утренний туман.