Рафаэль Лафферти - Дни, полные любви и смерти. Лучшее [сборник litres]

Потом он выехал на новеньком блестящем универсале из зарослей оврага, где трудно было даже предположить наличие дороги. Оказывается, он ездил в город и привез разные мясные закуски, сыры, приправы, выпечку, пару ящиков холодного пива и сколько-то виски «Сигрем».

– Я думал, ты бедняк, – с укором заметил Терренс.

– Я говорил, что я богатый бедный старик. У меня девять тысяч акров лугов и пастбищ, три тысячи голов скота, значительные посевы люцерны, клевера, кукурузы…

– Да хватит уже! – не выдержала Магдалина.

– Ну и много всякого другого, – угрюмо закруглился Антерос.

Они поели, отдохнули и вернулись к работе. Магдалина копала быстро, не отвлекаясь, – так же, как и Антерос. Молодая, крепкая, с легким загаром, не сказать что красивая (в отличие от Этил), она могла заполучить любого мужчину в любое время (а вот Этил не могла). Такая была Магдалина – грубоватая, часто небрежная, иногда серьезная. Заводная пружина экспедиции, натянутая тетива.

– Антерос! – крикнула она на закате.

– Черепаха? – спросил он. – В реке под валуном, выступающим из воды там, где течение поворачивает вспять? Упитанная и довольная, никому не причиняет вреда, разве что когда оголодает или потехи ради. Неужели ты хочешь, чтобы я поймал ее?

– Хочу! В ней добрых восемнадцать фунтов веса, она недурно упитана. Как раз то что надо. В восьмидесяти ярдах отсюда, там, где берег обрывается в Грин-Ривер, под низким выступом сланца, похожего на шифер, на глубине два фута…

– Я знаю. Поймаю ее для тебя. Я сам толстая черепаха. Я сам Грин-Ривер. – И он ушел ловить черепаху.

– Опять эта его дурацкая лирика! – сплюнула Магдалина.

Антерос принес толстую черепаху. На глаз она тянула фунтов на двадцать пять; но раз Магдалина сказала восемнадцать – значит восемнадцать.

– Этил, приступай к готовке, – велела Магдалина, простая студентка, попавшая на раскопки чисто случайно. С какой стати она командует дипломированными археологами? Ну разве что по праву рождения.

– Никогда не готовила черепаху, – развела руками Этил.

– Антерос поможет.

– Как я люблю вечерний запах свежих раскопок! – барботировал Терренс Бёрдок; они сидели вокруг костра с полными желудками черепашьего мяса, пива и виски и наслаждались собственной мудростью. – О возрасте пласта можно догадаться по одному только тембру его запаха, я считаю.

– Тембру запаха? Интересно, чего ты нанюхался? – фыркнула Магдалина.

Но в запахе раскопок и правда есть нечто такое, что навевает мысли о далеком прошлом: что-то очень свежее и прохладное, но с легким оттенком плесени, мускусное, с душком старой стоялой воды и спрессованной смерти. Расслоившееся время.

– Если знаешь, какая эпоха вскрыта, тогда проще, – заметил Говард. – А здесь аномалия. Иногда начинаешь думать, что эоловый столб моложе кургана. Столб не может быть таким молодым, чтобы включать камень с надписями, но камень-то вот он!

– Вся археология состоит из аномалий, – заявил Терренс. – Просто они переставлены таким образом, чтобы укладываться в какую-нибудь за уши притянутую схему. Иначе никакой системы и не было бы.

– Любая наука сложена из таких переставленных аномалий, – добавил Роберт. – Говард, ты разгадал символы на камне?

– Да. И на удивление полно. Чарльз Огаст, конечно, перепроверит, когда вернемся в университет, и вынесет окончательный вердикт. Эта надпись – своего рода заявление, но не королевское, не племенное, не военное и не охотничье. И вообще, оно не подходит ни под какую категорию. Его можно классифицировать как не имеющее категории… или очень личное. Перевод, конечно, шероховат…

– Наподобие камня, – подсказала Магдалина.

– Пожалуйста, начинай, – взмолилась Этил.

– Хорошо. «Ты – приволье диких свиней в щавеле и великодушие барсука. Ты – переливы змеиной кожи и парящий полет грифов. Ты – страстность мескитовых кустов, зажженных ударом молнии. Ты – безмятежность жаб».

– Надо признать, у автора есть стиль, – заметила Этил. – Твои любовные письма, Терренс, явно проигрывали в остроумии.

– И все же, Штайнлезер, на что это похоже? – спросил Терренс. – Нужно попробовать отнести это к какой-то категории.

– Думаю, Этил права. Это любовная лирика. Продолжаю… «Ты – вода в скальной чаше и таинственные пауки в этой воде. Ты – мертвый койот, лежащий наполовину в реке, и ты – старые пойманные в ловушку сны в его мозгу, сочащиеся жидкостью через разбитую глазницу. Ты – счастливые голодные мухи, облепившие эту глазницу»…

– Погоди-ка, Штайнлезер, – прервал его Роберт. – Хочешь сказать, все это скрыто в царапинах на камне? Например, «пойманные в ловушку сны» – какой науатль-таноанский символ соответствует этому словосочетанию?

– Знак цельного человека рядом со знаком полого человека, и оба заключены в знак ночи – это всегда толковалось как символ, означающий сон. А здесь символ сна заключен еще в символ ловушки. Да, я уверен, это означает «пойманные сны». Продолжаю… «Ты – червь в темной сердцевине кукурузы, ты – беззащитный птенец в гнезде. Ты – пустулы на теле больного кролика, пожирающие его жизнь и плоть, превращающие ее в сыворотку. Ты – звезды, спрессованные в древесный уголь. Но ты не даешь и не принимаешь. Ты снова будешь лежать, разбившись, у подножья скалы, и слово останется невысказанным на твоем лиловом раздутом языке».

– Любовная лирика? Странная какая-то любовь, – заметил Роберт Дерби.

– Трудно спастись от его вздора, хоть я и старалась, очень старалась, – вздохнула Магдалина.

– Далее идет смена лица, для чего применяется символ «скошенный глаз» в увязке с символом «сам», – продолжил Штайнлезер. – Теперь рассказ от первого лица. «Я владею десятью тысячами корзин кукурузного зерна. У меня есть золото, бобы и девять бизоньих рогов арбузных семян. Мою набедренную повязку носило солнце в своем четвертом путешествии по небу. Лишь три набедренные повязки в мире старше и ценнее моей. Я взываю к тебе голосом громким, как молотоподобный стук цапель…» – здесь нужно пояснить, что отглагольная форма этого звука плохо переводится, и молот сейчас означает не современный ударный молоток, а каменотесный молоточек, – «…и отрыжка буйволов. Моя любовь жилиста, как сплетение змей, и неколебима, как ленивец. Она как оперенная стрела, выпущенная в живот, – такова моя любовь. Почему она безответна?»

– Позволь уточнить один момент, Штайнлезер, – вмешался Терренс. – Какой символ ты перевел как «безответный»?

– Изображение протянутой руки с загнутыми назад пальцами. Далее… «Я взываю к тебе. Не бросайся вниз. Ты веришь, что стоишь на мосту, уходящем в небо, но ты на краю обрыва. Я падаю ниц пред тобой. Я всего лишь собачий помет…»