Владимир Сорокин - Доктор Гарин

Вопрос куда лететь решился быстро, вариантов было всего два — Екатеринбург или Хабаровск. В Екатеринбурге, где говорили по-русски и по-китайски, Гарина ждали в реабилитационной клинике профессора Горохова, в Хабаровске, говорящем по-русски и по-японски, Платона Ильича хорошо знал главврач нового огромного госпиталя, русский японец Борис Хироширович Мотидзуки, для японских коллег и больных — Мотидзуки-сан. «Отделение психиатрии — всегда ваше, доктор, если вы вознамеритесь», — писал он Гарину и говорил на виртуальных конференциях. В послевоенной психиатрической среде доктора Гарина знали, его гипермодернистские методы ценили, его приглашали не только на конференции, но и на должности. Три года назад он выбрал санаторий «Алтайские кедры». Теперь — реабилитационный госпиталь в Хабаровске. И отписал Мотидзуки-сану. Тот ответил радостно: «Ждём-с!»

На вопрос Маши, почему Хабаровск, Гарин резюмировал просто: там больше интеллигенции, космофлот и здоровая японская еда. Жирную китайскую пищу он не жаловал. Про космофлот богатых дальневосточных знали все сибиряки. ДВР закупила у американцев четыре пассажирские ракеты. Перелёт Хабаровск — Нью-Йорк за тридцать восемь минут впечатлял Гарина.

— Полечу на всемирный форум психиатров, расскажу американцам про blackjack-терапию, — говорил он, самодовольно оглаживая бороду.

Маше было всё равно, куда направиться, лишь бы с Гариным. Да и брат, похоже, всё ещё жил в Хабаровске.

Их гостиница «Белая улитка» находилась в двух шагах от главной улицы города. В полдень Гарин и Маша совершали променад по бульвару Восставших Палачей, заглядывая в магазины и картинные галереи. Выпив по бокалу алтайского яблочного шампанского у фонтана Памяти на площади Восстания, они обедали в ресторане Ded Medved , где с лёгкой, влиятельной и доброй руки всё того же Ван Хонга у них была двадцатипроцентная скидка.

Они шли по чистой мостовой под кронами лип в потоке нарядной публики, дыша свежим и тёплым весенним воздухом, наполненным запахами еды, табака, духов и пряностей, читая вывески и останавливаясь у витрин. Гарин тыкал тростью в разодетых манекенов, стучал по вазам и каменным львам антикваров, задавал продавцам громкие и неудобные вопросы; золотое пенсне на его решительном носу сверкало на солнце, моисеева борода грозно колыхалась. Повисшая на его руке Маша острила и смеялась. Ей было хорошо.

— Я готов купить старую вещь, если она докажет, что всегда была в моей жизни, а я только сейчас вспомнил её, — рокотал он, останавливаясь возле китайского магазина.

— И много у вас таких вещей? — спросила Маша со своей презрительной полуулыбкой.

— В санатории были, — наморщил лоб Гарин и потюкал концом трости деревянного китайского коня размером с барана.

— Кроме барометра, я ничего не помню.

— Барометр, да… — Гарин скорбно причмокнул полными губами. — Пропал! Жаль. Из Берлина.

— Надин подарила?

— Сам купил. Красивый. Точный. Ни разу не обманул.

— Портсигар ваш помню.

— Да! Тоже там остался.

— Я хочу вам подарить новый портсигар. Позволите?

— Маша, вещь должна быть такая, чтобы ей можно было верить.

— Постараюсь найти самый честный портсигар.

Гарин двинулся дальше, увлекая её за собой. Они прошли кафе «Сибирские огоньки», бутик Kenzo и странный магазин, торгующий только чёрной посудой. Публики вокруг было много, преимущественно молодёжь, но шли и пожилые пары, беженцы с гор и долин, оттеснённые взрывом и войной в город. Шли, а чаще ехали на самокатах редкие маленькие, на тележках ползли круглые, прыгали на своих пружинах нищие бобрики. Но Маша с Гариным не встретили за всё время ни одного большого. Это удивляло Гарина: большие активно использовались на тяжёлых работах во многих сибирских и дальневосточных городах, но почему-то Барнаул был исключением.

Доведя Машу до площади Восстания, Гарин традиционно заказал бармену два бокала местного алтайского шампанского, и они с Машей встали за мраморным столиком в тени каштана напротив фонтана и памятника семи Восставшим Палачам.

— Гарин, я хочу выпить за то, чтобы ничего не менялось, — произнесла Маша.

— Ну… в принципе… — заворчал Гарин.

— Без принципа. Мне так хорошо с вами здесь.

Чокнулись и выпили. Гарин огляделся по сторонам. Воскресная публика стояла, сидела, выпивала, курила и болтала. Он тоже закурил папиросу.

— Этот памятник мне что-то напоминает, — сказала Маша. — Но пока не пойму что.

— Он странноватый, согласен.

Гарин с бокалом в руке подошёл к памятнику. Маша двинулась следом. Бронзовый монумент изображал семь восставших палачей с различным оружием в руках. У одного был автомат, у другого двустволка, у третьего топор, у четвёртого нож, у пятого кирпич, у шестого палка, а седьмой держал в руках книгу.

— Здесь ничего не написано про эту книгу. — Гарин в который раз пробежал глазами памятную доску на двух языках, рассказывающую о восстании. — Этот палач… ммм… Смирнов дрался с гвардейцами книгой. Что за книга?

— Может, Библия?

— Она была бы потолще.

— Уголовный кодекс?

— Он был бы потоньше.

— Тогда — детективный роман. Что ещё читать палачу?

— А может, и необязательно детективный.

— Скажите ещё — «Война и мир». Гарин, ну что может читать палач?

— Маша, восстание случилось восемнадцать лет назад. Вы молоды, а я помню то время хорошо. — Гарин с наслаждением отпил из бокала. — Тогда люди, объевшиеся голограммами, снова потянулись к бумажной книге. От голограмм, или, как тогда говорили, живых картин, да ещё с запахами, затошнило. Да и синдром Реблинна — Браунса был не шуткой. В некоторых государствах запретили голограммы.

— Это я помню.

— Да! И началось что-то вроде нового литературного ренессанса. Читали все и всё. Бумажное. Издательства росли как грибы.

— Гарин, я помню, помню это прекрасно! Я и сама читала тогда всё с бумаги: сказки, Мюнхгаузена, «Серебряные коньки», «Тёплую ладонь», «Гарри Поттера».

— Вот-вот. Все вмиг стали читателями, зрителей запрезирали. Сериалы сошли на нет.

— Ну, не все. «Четырёх мушкётерок» смотрят до сих пор миллионы.

— Маша, это комедия. Но всё-таки, чёрт возьми… — Гарин тюкнул бронзовую книгу концом трости. — Что же это за книга? Кто скажет?

— Здесь же рядом букинистический. Может, тот старичок знает?

— Точно! Спросим у него.

Оставив опустевшие бокалы на мраморе, они двинулись к букинистическому. С его владельцем, седовласым и седобородым евреем, Гарин уже успел пообщаться. Тот встретил их с Машей как старых знакомых. Гарин задал свой вопрос.

— О, я знаю эту книгу, — произнёс старик, грустно покачивая головой. — Как мне не знать своей книги?