Владимир Сорокин - Доктор Гарин

Гарин растворялся в её губах.

Её губы глотали его голову.

Её губы проглотили его.

Он стал падать и хотел кричать в её язык,

но лицо её бесконечное отодвинулось, и Гарин увидел, как сильно заалели её горячие, бесконечные щёки.

— Иди ко мне, бери меня, — вязко и сочно прошептали тяжёлые губы.

И огромные пальцы страшно медленно, как во сне, зашевелились. И стали раздевать Гарина. Это было непросто, и он, дрожа, стал помогать им. Два пальца осторожно сняли с него цепочку с микроскопическим пенсне. Едва он справился с игрушечным ремнём и песчинкой — пуговицей штанов, как ладони её сильно, просто и быстро, как лавина, сдвинули вниз штаны и исподнее. И обняли его, голого ребёнка, поднимая и прижимая к беспредельной, нежной и прохладной груди. Титановые ступни доктора оторвались от пола.

«Ну нет… так не… как же…»

Она встала с ним на руках, подошла к кровати и, не разжимая своих рук, осторожно улеглась на кровать на левый бок, не переставая бережно обнимать Гарина. Губы её снова нашли и накрыли губы Гарина.

Стон вышел из её груди. Гарин увидел этот стон. Это был красный слон. Он качнул и подтолкнул Гарина. И он захотел её, захотел как обычную женщину с нежными руками, маленькими пухлыми губами и беспомощной большой грудью. Почувствовав это, она покорно повернулась на спину, ноги её разошлись.

Гарин

двинулся

вниз

по ней.

Тело было необъятно. Кожа её скользила шёлково.

Гарин оперся ладонями о могучие круглые бёдра.

И коснулся её.

— Да, миленький мой… — выдохнула она.

Застонав, бросила тяжёлые руки свои на постель, закрыла глаза и задрожала чёрными ресницами.

Он

вошел

в неё.

И сразу стала она обычной женщиной. Не прошло и двух минут, как сперма доктора хлынула в её лоно и белые киты бёдер её затрепетали и благодарно коснулись его своей прохладой. Но он, не в силах остановиться, снова продолжил своё древнее дело и ещё дважды, содрогаясь, отдавал ей своё семя. И каждый раз качались бёдра, трепетали ресницы и нёс его её стон, протяжный, как сон.

В изнеможении он рухнул на неё. И попал носом в величественную воронку её пупка. Живот её, как море, качал тяжело дышащего Гарина. Пупок пах тайным, домашним и нутряным. Это был какой-то детский, забытый и очень приятный запах. Гарин закрыл глаза.

«Каша… манная… дочь… ночь… обманная…»

Он стал проваливаться в сон, сопротивлялся.

Но море живота качало, а носу в пупке было невероятно уютно, словно он обрёл давно лелеемый, бархатный, мягкий, тёплый бабушкин футляр.

Нос доктора упокоился в футляре пупка.

«Добро… и родство… но не колдовство…»

Гарин заснул и провалился в сон.

Он снова в её столовой. Но это не роскошная ампирная столовая прошлого сна, а всё та же деревянная, резная, аляповатая. Они сидят за столом, Матрёшка в своём красном сарафане, а между ними во весь стол — огромная деревянная лохань, одна из тех, что он видел у неё в бане. Лохань до краев полна горячими, только что сваренными щами, их кислый запах висит над столом, пар идёт от щей.

— Откушайте, доктор, щец моих све-е-еженьких, с пылу с жа-а-ару! — произносит Матрёша нараспев, и Гарин понимает, что она пьяна.

И не просто пьяна, а пьяна в хлам. Лицо её вспотело и пошло красными пятнами, мокрые губки полуоткрыты. Она покачивается на своём стуле. И вдруг запевает неприятным, сильным, визгливым голосом:

Она поднимает свою огромную рюмку, вмещающую и впрямь полведра, выпивает её одним духом, до дна, и с размаху стукает рюмкой по столу:

— Ах, хороша, с-собака!

Доктор смотрит на неё — огромную пьяную бабу, в которой нет никакого очарования.

— А вы что ж не пьёте, доктор? — лыбится она. — Н-нехорошо!

Она грозит ему пальцем.

— А ну-ка, пейте! А то обижусь! Пейте!

Гарин, сдерживая нарастающую неприязнь к этой бабище, берёт свою рюмку. Она тоже огромна, больше винного бокала. И до краёв налита водкой.

— Пейте!

Она сурово стучит кулаком по столу.

Гарин нехотя пьёт водку.

— А теперь — щец! Наваристых! Павлушка!

Огромный ковш зачёрпывает жирные, удушающего запаха щи, и перед Гариным возникает бадья щей.

— И убоинки! Проварилась хорошо!

Она лезет руками в лохань, шарит в щах и вытаскивает варёную девочку. С хрустом отрывает ей голову, плюхает в свою бадью.

— Голова моя, доктор, уж не обессудьте! Смерть как обожаю м-мозги варёныя сосать! А опосля — глазки! А вам — полжопки! Девчушка поклёпинская, нагульная, на твороге да на парном молочке росла! Жопка у неё — сладость несказанная!

Жирными ручищами она разрывает тело девочки и плюхает в бадью Гарина ягодицу. Гарин открывает рот, чтобы выкрикнуть ей проклятие, но чувствует, что быстро и ужасно опьянел, и вместо ругательств изо рта вылетает пьяное бормотание. Он хочет швырнуть в это чудовище чем-нибудь, но пьяные руки беспомощно ворочаются на столе.

Она же тем временем хрустит головой девочки и громко высасывает её мозг. Задыхаясь от ярости, мыча и шлёпая руками по столу, Гарин сваливается со стула и сильно ударяется об пол.

Он проснулся.

Нос его по-прежнему был у неё в пупке. Живот под ним по-прежнему равномерно воздымался и опадал, воздымался и опадал, покачивая доктора. Гарин поднял голову.

Спальня содрогалась от чудовищного храпа Матрёшки. Четыре толстенные свечи всё так же горели, освещая её раскинувшееся спящее тело. Пламя двух свечей, что в изголовье кровати, колебалось от храпа.

Он сполз с её живота на постель. Полежал на спине, приходя в себя. На потолке был нарисован аляповатый венок из полевых цветов с голубой лентой. В центре венка целовались два голубя.

— Господи… — пробормотал Гарин. — Угораздило…

Он слез с кровати. Нашёл на полу свою одежду. Оделся. Подошёл к огромной двери, с трудом приотворил её и вышел из спальни. В коридоре было темно. И раздавался ещё один храп — жалкий, по сравнению с её храпом, унылый, с пришепётыванием и стонами. Это храпел в соседней комнате Порфишка. Дверь к нему была приотворена. Гарин заглянул в комнату. Скупо освещённый луной Порфишка в одежде и сапогах лежал на кушетке. Рядом с ним стояла та самая свечка в подсвечнике и лежала коробка спичек. Гарин взял подсвечник, спички и вышел в коридор. Зажёг свечу и двинулся по коридору, вспоминая путь к себе в спальню.

Ему удалось сравнительно легко добраться до спальни. Войдя к себе, он поставил свечу на комод и посмотрел на себя в зеркало. Собственное лицо Гарину не понравилось.

— Идиот, — сказал он самому себе, нашёл последнюю сигару, обрезал, закурил.

Подошёл к окну, открыл. Мутная луна слабо освещала ночную реку.