Владимир Сорокин - Доктор Гарин

— Bonsoir, madame! — Он целует эту огромную длань в перчатке, пахнущую духами.

— Ждала я вас, ждала, да уж и проголодалась! — произносит она с интонацией Матрёшки и хохочет уж совсем по-простецки. — Эва! Да вы без порток! C'est charmant! [50] Это так мило! (франц.)

Доктор только сейчас замечает, что он стоит перед ней в нательной рубашке, без штанов, с эрегированным членом, торчащим из-под полы рубашки, но зато на своих здоровых человеческих ногах!! И эти нормальные ноги на мраморном полу, ноги с его пальцами, знакомыми с детства, которыми он может шевелить, поражают и радуют его так, что он совершенно не конфузится из-за наготы и эрекции. Ноги! Его ноги!! Они с ним! Он понимает, что поездка в Долгое, обморожение, ампутация — это всё лишь сон, морок метели, заблуждение, в плену которого он был долгое время, которое теперь сжалось, скомкалось никчёмной бумажкой, брошенной в урну прошлого навсегда! Ощущение своих здоровых ног, их силы и совершенства наполняет его сердце невероятной радостью. Ноги здесь, ноги сейчас! Он двигает ногами, шевелит пальцами и хохочет, хохочет от радости надо всем, надо всеми, в том числе над собой, над своей наготой и эрекцией.

— Да, да, мадам, я немного голый, голый, excusez-moi!

— Вы голенький! — смеётся Матрёша, конечно, Матрёша, но такая очаровательная, такая изысканная, просто он никогда не видел её с этой стороны, она другая, она прелестна, иронична и умна, она огромна и величественна, как королева великого королевства, как императрица, хотя и осталась всё той же Матрёшкой.

— Доктор, отчего бы нам не выпить и не закусить по-русски?

— Avec plaisir, madame!

Гарин садится за стол, здесь всё роскошно, всё сверкает и манит яствами.

«Надо напиться на радостях сегодня!» — думает он и требует водки.

— Водки, конечно, водки! — смеётся она. — Какой же русский стол без водки?

Епишка во фраке наливает ему рюмку, но Гарин требовательно указует на бокал, и водка из громадного графина льётся в бокал. Гарин поднимает его и, восторженно шевеля пальцами ног под столом, вспоминая французские слова, тянется к Императрице:

— Votre Majesté, je bois… mmm… à votre charme! [51] Ваше величество, я пью за ваше очарование! (франц.) — Merci beaucoup!

Он выпивает бокал одним духом, ощущая всю прелесть холодной водки, и тут же требует снова наполнить бокал, и начинает куртуазный разговор с Императрицей, мешая русский, французский и немецкий, и они смеются, и она сверкает своими новыми глазами, у которых теперь невероятно привлекательный блеск, от которого замирает сердце Гарина и распахивается пространство их романа, страстной близости и великой дружбы, их тайных встреч в царском охотничьем домике в урочище заснеженных елей и непуганых оленей, где глухая ночь свято хранит нежные стоны и шёпот любовных признаний, где утро будит лучом зимнего солнца, заставляя разжать объятия и принять завтрак, сервированный старым и верным слугой, умеющим хранить тайны, и где ждут уже изящные санки для утренней прогулки, и серый в яблоках жеребец несёт по снежным просторам любовников, укрытых медвежьей полостью, и Гарин ловит взгляд любимой, отражающий северное небо, и отводит мех от желанных губ, но кто-то настойчиво и мерзко стучит, стучит по большому пальцу левой ноги, Гарин смотрит под стол, а там в полумраке ёж Порфишка долбит и долбит стальным молоточком, разбивая живой здоровый ноготь и скаля острые зубки, и Гарин отпихивает, пихает его правой ногой, но Порфишка ощетинивается иголками, и правой ноге становится больно, это иголки морского ежа, они же ядовиты, и Гарин просыпается.

Кто-то осторожно, но настойчиво стучал в дверь.

— Да! — хрипло выкрикнул Гарин, открыв глаза.

Дверь приотворилась, и со свечкой в руке вошёл всё тот же Порфишка.

— Господин доктор, барыне плохо, они просили вас прийти.

Порфишка был нормального размера.

Гарин приподнялся и сел в кровати. Сердце его тяжко билось.

— Чёрт… — пробормотал он и тяжело выдохнул.

Порфишка стоял с сонной оплывшей рожей, освещённой пламенем свечи.

— Что случилось? — спросил его Гарин, придя в себя.

— Плохо им.

— Что плохо? Что болит?

— Не могу знать.

Гарин с недовольством смотрел на унылую рожу Порфишки.

«Дубина…»

Он спустил с кровати свои ноги. И убедился, что они по-прежнему титановые. Пламя свечи играло на их гранях и округлостях.

— Жди за дверью.

Порфишка вышел. Гарин оделся в темноте, чертыхаясь. Нащупал пенсне на тумбочке, протёр на ощупь пододеяльником, надел на нос и вышел из комнаты. Порфишка молча двинулся по коридору. Гарин последовал за ним, вспомнил, как он во сне шёл за ежом-Порфишкой, и усмехнулся.

«Ежи ножи не точат…»

Когда они дошли до высокой двери Матрёшкиной спальни, Порфишка открыл эту дверь и поклонился доктору, приглашая войти. Гарин вошёл.

Матрёшка в ночной рубашке полулежала на своей огромной кровати, откинувшись на подушку. По углам кровати горели четыре толстенных свечи.

— Что случилось, сударыня? — неприветливо спросил Гарин.

Она молчала. Волосы её были распущены и лежали на обнажённых плечах. Гарин молча ждал. Она молчала, глядя на него своими маленькими глазками. Ему показалось, что они уже блестят.

— Вам плохо, сударыня?

Она откинула одеяло, встала и вдруг легко, одним движением скинула с себя сорочку. Та скользнула по её телу и упала к ногам. Она переступила через неё, подошла вплотную к доктору и опустилась перед ним на колени. Её огромная грудь закачалась возле его лица. Её длани бережно взяли Гарина за плечи.

— Простите меня, соврала я, — проговорила она.

Гарин молчал, оторопев.

— Не больна я, а здорова. Вы меня здоровой сделали, доктор. Простите, дуру, что разревелась тогда да вас смутила.

Гарин молча смотрел на её соски. В ореоле больших светло-коричневых кругов, они не были огромными, как всё у неё, и выглядели маленькими, почти обычными женскими сосками, что делало эту могучую грудь нежной и беззащитной.

— Должница я ваша, доктор.

Её ладони обняли Гарина за спину, лицо наклонилось,

приблизилось

надвинулось

расширилось

и маленькие пухлые губы

вырастающие в огромные

осторожно коснулись его губ.

Лавина волос её накрыла Гарина, заслоняя свет свечей и обдавая запахом лаванды. Лаванда. Густая.

Шатёр волос лавандовых накрыл Гарина.

Водопад волос.

И стемнело.

Глубоко.

И совершенно неожиданно для себя Гарин прижался своими губами к её губам. Губы его провалились

в её губы. Её губы объяли. Влажно. Огромно.

Доктор почувствовал

бесконечность её языка.

Бесконежность.

Огромовлажность.

Глубокотёплость.

Они целовались тяжко, стонно, пока пенсне не слетело с носа доктора и привычным маятником не закачалось внизу. И маятник этот был микроскопический, как английская булавка. Как скрепка для бумаг. Как стрёкот одинокого стального кузнечика в далёкой траве забвения.