Владимир Сорокин - Доктор Гарин

Закачавшись на волнах, Гарин присел. Корабль держал курс на закат, в багрово-оранжевую сибирскую вечернюю зорю.

— Праздник на воде — хрен беде, — произнёс Гарин, провожая корабль взглядом.

Теплоход оставил за собой запахи дизельного выхлопа, алкоголя и еды.

И Гарину захотелось есть. Он раскрыл сумку, собранную Махамат: лепёшки, яблоки, сухофрукты и в фольге — половинка жареного цыплёнка.

— Голод — не снег, — произнёс он любимую поговорку.

Дотянулся веслом до банки с пивом, подкатил её, взял. Пиво было японское, Asahi .

— Арррригато! — грозно, по-самурайски прорычал доктор, собираясь открыть банку.

Но вдруг почувствовал, что от реки потянуло холодом.

«А не пристать ли нам? А не развести ли огонь? А не согреться ли? А не подогреть ли курицу да лепёхи на огне и не устроить ли…»

— Маленький праздник на суше, а?

Идея понравилась Гарину, он хлопнул в ладоши и взялся за весло. Правый берег был невысок, лесист и без признаков цивилизации. Причалив, Гарин снял сапоги, засучил штаны, спрыгнул в воду и слегка втащил лодку на береговые камни, торчащие из воды. Поднявшись по песчаному обрыву с сумкой и сапогами в руках, Платон Ильич огляделся.

Место, где он решил причалить, оказалось по-настоящему изумительным: сосновый бор раскинулся на берегу, верхи сосен, освещённые заходящим солнцем, завораживали своей торжественной красотой. Гарин вошёл в бор, как в храм. Его титановые ступни зашуршали по усеянной хвоей, местами мягкой, местами каменистой почве. В бору было сухо и тепло. Стояла ни с чем не сравнимая тишина, не предполагающая её нарушения. Выбрав поляну меж сосен, Гарин бросил сапоги и сумку на землю, приставил ладони ко рту раструбом и закричал:

— Ого-го-о-о-о-о!!

Эхо оказалось слабым.

— Сосны, мягкая земля, — объяснил он это себе.

И пошёл собирать сосновый хворост. Его было много. Напевая всё то же «здесь хорошо», Гарин собирал на земле сухие ветки и шишки, наклоняясь, прижимая их к груди. Внутренняя радость и уверенность в себе не оставляли его, наоборот — росли и укреплялись с каждым шагом. Гарину давно не было так хорошо и спокойно.

Набрав охапку хвороста, он вернулся на поляну, сложил шишки горкой, посыпал их палой хвоей, достал президентскую зажигалку и поджёг горку с трёх сторон. Горка загорелась, и он стал класть на неё хворост.

Вскоре костёр уже пылал. Доктор уселся рядом по-турецки, вытянул из сумки банку японского пива, открыл и с удовольствием отхлебнул. От костра пошло тепло, и сделалось совсем хорошо.

«Есть ли радость в преодолении? Или это просто инерция удовлетворения желаний при движении сквозь хаос, сквозь препятствия? Мне сейчас очень хорошо. Почему? Я один здесь, в диких, непредсказуемых, новых для меня местах, где-то рядом война и люди, готовые убивать друг друга, я двигаюсь, преодолевая всё это, слава Богу, это пока получается, и мне очень хорошо. Отчего? Просто ли от преодоления трудностей? Или от осознания, что пока всё получается? А может, от осознанности самого пути? Я верю в мой путь, я укреплён в нём, у меня есть цель — Хабаровск. Но что там будет? Почему, почему я так рад моему пути, отчего я уверен, что всё сложится и всё будет хорошо в Хабаровске?»

Доктор задумался, подбрасывая ветки в жадный огонь. И вдруг рассмеялся:

— Хабаровск! А что там?! Ты знаешь, доктор? А вдруг его уже давно бомбой — бабах, и нет никакого Хабаровска? И не будет? И там радиоактивные руины? А?

Он вздохнул.

— Нет. Не будет бомбы. Почему? Потому что я так решил. Потому что я, доктор Гарин, верю в это. Потому что, имея абсолютную веру в правильный путь, мы формируем этот путь. И не только путь! Мы формируем и мир вокруг нашего пути. Имеющий веру способен раздвигать горы. А я имею эту веру. Хотя бы для того, чтобы следовать и преодолеть. Чтобы идти к цели. И Господь знает это.

Он отпил пива, полез в сумку, достал цыплёнка, лепёшку и, не разогревая их на огне, стал жадно есть. Покончив с ними и побросав цыплячьи кости в костёр, взял две лепёшки, насадил на сосновую палку, сунул в огонь.

«Я верю, а значит, я знаю. Знаю, что всё сложится. Это просто, как этот огонь. Как этот лес, который ждал меня эти десятилетия и дал мне приют. И это чудесно!»

Разогрев лепёшки, он съел их, допил пиво и сунул пустую банку в сумку. Солнце зашло, багровая заря стала розоветь. Гарин хотел было встать и сходить за хворостом, чтобы подкормить костёр, но осовел после пива и еды. Пахнущий смолой воздух расслаблял, и доктор вспомнил свой обязательный послеобеденный сон в санатории. И слонов, входивших в собор Святого Петра. Он подвинулся к прогорающему костру, лёг на бок, положив под голову сапоги, а поверх них — сумку, в которой что-то ещё осталось. Глядя на костёр, он снова вернулся к мыслям о пути, преодолении хаоса и о вере в то, что должно сбыться. Эти мысли были особенно приятны. Ветки, сгорев, рассыпались оранжевыми угольками, вспыхивающими голубым и зелёным.

«Есть путь, но есть и перепутье… а есть и общие пути, по которым идут все, и я в том числе… наши пути могут совпадать, могут и пересекаться… совпадать друг с другом, а иногда один путь того, кто верит в него, может пропадать в пути другого, идущего интуитивно, неуверенно… как лыжня вливается в лыжню, только что проторенную другим… и ты вступаешь в неё… и уже понимаешь, что это не твоя лыжня… но ты идёшь по ней, и веришь в неё, и наполняешь этот путь своей верой… и путь исправляется, становясь из интуитивного единственно правильным…»

Тяжёлые веки доктора сомкнулись.

Он проснулся от странного свиста: словно птица и зверь договорились и решили создать некий совместный свист для загадочной, только им понятной цели.

Гарин открыл глаза. Было темно. Луна, съеденная наполовину тучей, слабо освещала тёмные стволы сосен. Доктор по-прежнему лежал на земле. Костёр давно прогорел, угли потухли. Он сел на остывшей земле, оглядываясь. Слева сквозь сосновые стволы поблёскивала река. А справа снова раздался странный свист.

«Филин, что ли? Непохоже…»

Он повернул голову вправо и различил неподалеку тёмные силуэты трёх всадников. В темноте бора послышался мягкий конский топот, и к троим подъехали ещё трое. И остановились.

Гарин встал, протёр пенсне, надел, разглядывая конных. И вдруг оцепенел: у всадников не было голов. У него закололо шею и за ушами, живот сжало знакомой судорогой страха.

— Спокойно, доктор, шпагу вон… — пролепетал он, сунул руку в карман халата, доставая пистолет.

И вспомнил, что в нём нет патронов.

— Хорлан! — громко раздалось от всадников.

И они задвигались, поднимая в руках что-то вроде арбалетов. Доктор бросил пистолет на землю.

— Эраул? — глухим, угрожающим голосом спросил один из безголовых.