Кристина Далчер - Мастер-класс

А для Малколма я оставалась все той же Еленой Фишер Фэрчайлд. И просто не представляла, как объяснить ему — да это, пожалуй, и невозможно было объяснить, — что я уже не совсем я, что я перестала быть собой с того дня, как родилась Энн. Каждая из моих малышек что-то забирала с собой, покидая мое тело, срезая тонкие ломтики с моего «я» и оставляя там пустоту. Мертвое место. Мне даже казалось, что я как бы немного умерла, когда родилась Энн, а потом и еще немного — когда родилась Фредди.

Но, прижимая уснувшую Фредди к своей обнаженной груди, я упрямо шептала: «Я все для тебя сделаю, девочка моя. Обещаю».

И вдруг она шевельнулась и посмотрела на меня своими глазищами, которые останутся такими же большими и в три года, и в шестнадцать лет, и в восемьдесят; и всегда будут видеть окружающий мир с помощью одних и тех же оптических приспособлений. И поняв это, я вдруг заплакала.

Говорят, что подобная слезливость — это следствие послеродовой депрессии. Или выброса каких-то гормонов. Или бог знает чего еще. Но я-то уже понимала тогда, в чем суть этой сделки — или, если говорить простыми словами, обмена части моего «я» на рожденного мной ребенка.

Когда Марта Андервуд направилась прямиком ко мне, я тут же поняла: у меня крупные неприятности. А может быть, в беду попала Фредди, и это означает только одно: мне суждено еще немного умереть. Но на этот раз Андервуд меня удивила, ибо заговорила совсем иным тоном:

— Доктор Фэрчайлд, тут вам звонили, но я попросила перезвонить, чтобы вы могли поговорить из моего кабинета. — Она вздохнула и прибавила: — И дочку вы тоже можете с собой взять.

Первая мелькнувшая у меня мысль — Малколм передумал, решил все-таки сохранить семью и намерен немедленно для этого что-то предпринять; моя вторая мысль — Алекс действительно надо мной сжалился и позвонил в Мэриленд. Но потом я вспомнила те два слова, что были в перечне правил поведения в государственной школе, перечисленных в том официальном письме, которое я получила на прошлой неделе. По семейным обстоятельствам .

Бабушка.

Мы с Фредди покорно двинулись следом за Андервуд по заросшей травой дорожке в сторону административного корпуса. Маленькая ручка Фредди лежала в моей руке, и она, глядя на меня широко распахнутыми глазами, то и дело спрашивала:

— Мы едем домой?

О нет, думала я, но ей сказала только:

— Ш-ш-ш. Потерпи немного. — И несколько раз сжала ее руку в определенном знакомом ритме — так я всегда ее утешала.

После дождя на дорожке осталось множество грязных и скользких лужиц, мы старательно их обходили, но в один из таких моментов Фредди споткнулась о выступивший из земли корень и чуть не упала ничком прямо в грязь. И тут чья-то сильная рука, но не моя, успела, возникнув из ниоткуда, поймать ее за плечо. На руке блеснуло обручальное кольцо, точно подмигивая мне, и я вспомнила, что уже видела это кольцо сегодня.

— Эх ты, растяпа! — весело сказал Алекс и тут же торопливо повернулся к миссис Андервуд: — Передайте это, пожалуйста, курьеру из FedEx. Я только что им звонил; курьер прибудет примерно через час, а доставить они обещали уже в понедельник утром. — Он подал ей большой конверт, а потом сообщил — пожалуй, чересчур громко, — что весь день будет работать у себя. Это он сказал специально для меня, догадалась я.

Когда Алекс ушел, Фредди тихонько шепнула мне:

— Я не люблю этого папочкиного друга.

И я его не люблю, однако мне, скорее всего, придется притворяться, что я его просто обожаю — по крайней мере, в течение пары ближайших часов.

Потом мы сидели в кабинете Андервуд и ждали. Мои родители, как оказалось, должны были перезвонить в два часа. Как ни странно, Андервуд даже постаралась придать своему кабинету более уютный вид — видимо, специально для нас: включила дополнительные светильники и положила на кресло несколько подушек для Фредди, чтобы той было удобнее сидеть. Подобная доброжелательность должна была, казалось бы, меня подбодрить, но она почему-то оказала прямо противоположный эффект.

— А теперь я вас оставлю одних, — тактично заявила Андервуд, как только часы пробили два.

Мы с Фредди еще немного подождали, и телефон зазвонил.

Я схватила трубку после первого же звонка, в ужасе ожидая того, что сейчас услышу, и ненавидя моего мужа и всех тех, кто отказал мне в последнем прощании с Омой. Я ненавидела их еще и за то, что Фредди больше уж никогда свою прабабушку не увидит.

В трубке возник мамин голос, и я сразу поняла, что все очень плохо.

Я давно знала, что бабушка умрет. И много раз представляла, как мне в слезах звонят родители, только что получившие от онколога совершенно не нужное им подтверждение того, что Ома еще сопротивляется, но с каждым месяцем, с каждой неделей все больше слабеет и вскоре сдастся совсем. Но я все-таки думала, что у нас будет время, чтобы как-то приспособиться к ее уходу или хотя бы как следует попрощаться.

Голос моей матери звучал так, словно она не спала, по крайней мере, неделю.

— Елена? Ты меня хорошо слышишь?

— Да, мам. Это Ома?.. Что с ней?

Мама тут же сменила тон, и теперь казалось, что она не просто устала, а находится на пределе умственных и физических возможностей.

— Ох, я даже не знаю! Она вроде бы и в порядке, и чувствует себя неплохо, но в целом это просто кошмар. Твой отец вызвал доктора Мендеса, и тот никакого особого ухудшения не обнаружил. — Сухой смешок. — Никакого! Однако он был вынужден вколоть ей успокоительное, чтобы она наконец перестала проповедовать, но даже и тогда она не перестала. Все время кричит, что я непременно должна тебе позвонить. Я объяснила, что это невозможно, но она еще сильней раскричалась. Ох, Елена, ты только представь себе: эта кошмарная женщина лежит у себя в комнате и целый день колотит тростью по кроватной раме. Врачи отказываются давать ей более сильное успокоительное из-за того, что сердце у нее уже очень изношенное и слабое, но мне кажется, что она скорее убьет себя, если будет продолжать буйствовать. — Мама помолчала, потом что-то сказала отцу, явно стоявшему рядом, и снова возникла в трубке. — В общем, я просто с ума схожу и со стопроцентной гарантией вскоре окончательно попаду в чертову психушку! Ох, Герхард, пожалуйста, заставь ее прекратить!

Фредди, застывшая рядом со мной, все это, разумеется, слышала, и я одними губами сказала ей: «Ничего страшного», а потом попросила маму:

— Ты все-таки постарайся успокоиться. Возьми себя в руки, пожалуйста. Жаль, что меня там нет, я бы тебе помогла.

— А мне не жаль! Зачем еще и тебе-то мучиться? Да ты и сама не смогла бы здесь долго находиться — ведь она все время только и делает, что говорит, говорит, говорит… О сестре этой Мириам рассказывает. И так, не переставая, со вчерашнего вечера. Эл, твоего отца это просто убивает, и он… Черт! Он, кажется, сюда идет. Ты не вешай трубку, хорошо? — И она, вдруг словно спохватившись, спросила: — А ты-то как? И Фредди?