Фриц Лейбер - Корабль отплывает в полночь

Залитое лунным светом ужасное кошачье лицо Сестренки стало последним, что настоящий Гаммич-котенок видел в этом мире. В следующее мгновение он почувствовал, как его обволакивает грязно-черный, ослепляющий дух Сестренки, заменивший дух самого Гаммича. И одновременно услышал крик маленькой девочки – тихий, но отчетливый: «Мама!»

Этот крик способен был поднять Кис-Кис из могилы, а тем более вырвать из сна, пусть даже глубокого, усиленного лекарством. Через мгновение она была уже в детской вместе с наступавшим ей на пятки Старым Конем и тут же взяла Сестренку на руки. Маленькая девочка все так же отчетливо повторяла волшебное слово и чудесным образом сопроводила его просьбой – которую Старый Конь тоже услышал, вне всяких сомнений: «Обними меня крепче!»

И тут Малыш наконец осмелился заплакать, привлекая внимание к царапинам на своих щеках, и Гаммича, как он и предполагал, прогнали в подвал под крики ужаса и отвращения, исходившие главным образом от Кис-Кис.

Маленький кот не придал этому особого значения. Никакой подвал, даже в десять раз темнее этого, не мог сравниться с мраком духа Сестренки, навсегда окутавшим его, скрывшим все ящики памяти и наклейки на них, безвозвратно стершим даже предвкушение первой чашки кофе и первых слов.

Последнее предвидение Гаммича, прежде чем животная темнота полностью поглотила его, было таким: дух и сознание – увы, не одно и то же, первый можно потерять или принести в жертву, но второе все еще будет обременять тебя.

Старый Конь заметил булавку (и тут же спрятал от Кис-Кис) и понял, что в этой ситуации Гаммич меньше всего подходил на роль козла отпущения. Принося жестяную миску с едой в подвал, где пребывал в изгнании маленький кот, он напускал на себя почти извиняющийся вид. Это утешало Гаммича, хотя и не сильно. В конце концов, размышлял Гаммич в своей новой манере, мрачной и сбивчивой, лучший друг кота – это его хозяин.

С той ночи Сестренка никогда больше не поворачивала назад в своем развитии. За два месяца она сделала успехи в говорении, какие обычно делают за три года. Превратилась в смышленую, проворную и веселую девочку. Хотя Сестренка никому не рассказывала об этом, залитая лунным светом детская и огромная морда Гаммича были первыми ее воспоминаниями. Все, что происходило с ней прежде, погрузилось в чернильную темноту. С Гаммичем она всегда вела себя ласково, но осторожно. И терпеть не могла игру в гляделки.

Через несколько недель Кис-Кис забыла о своих страхах, и Гаммич снова забегал по всему дому. Однако к этому времени трансформация, о которой предупреждал Старый Конь, уже произошла. Гаммич был теперь не котенком, а почти взрослым котом, но приобрел не мрачный или угрюмый, а чрезвычайно важный вид. Временами он был похож на старого пирата, размышляющего о сокровищах, которые никогда уже не откопает, и о полных приключений берегах, до которых никогда уже не доплывет. А иногда при взгляде в его желтые глаза казалось, что там все еще хранятся материалы для книги «Взгляд на жизнь через вертикальные зрачки» – по меньшей мере в трех или четырех томах, – хотя он никогда ее не напишет. Если задуматься, это было в порядке вещей, ведь Гаммич прекрасно сознавал горькую правду: он обречен быть единственным в мире котенком, который не превратился в человека.

Путешествие во времени – не такое уж невинное мальчишеское разлечение, как считается. Для меня оно началось, когда женщина с печатью на лбу заглянула в открытую дверь моего номера, где я прятался со своими бутылками, и спросила:

– Эй, алкаш, жить хочешь?

Подобного вопроса можно ожидать от полоумного проповедника, из тех, что пристают ко всем с призывом спасти свою душу, но она не была похожа на такого. И я, разумеется, мог бы ответить с похмелья дурацкой шуткой «Лучше сдохнуть!». Или – немногим лучше – мог бы возмутительно долго изучать грязные разводы на выцветшем синем ковре, а потом неохотно буркнуть: «Ну, если вы настаиваете…»

Но я ничего такого не сделал – возможно, потому, что в этой ситуации не было ни малейшего намека на юмор.

Во-первых, последние полчаса или около того я провел в отключке; значит, женщина могла войти только что, а могла и наблюдать за мной уже минут десять. Во-вторых, я пребывал на грани белой горячки и мне никак не удавалось выйти из долгого запоя. В-третьих, я точно знал, что несколько минут назад то ли прикончил кого-то, то ли бросил его (или ее) умирать, хотя и понятия не имел, кого именно и за что.

Дайте-ка я попытаюсь более внятно описать, что происходило у меня в голове. Мое сознание – моя разумная, мыслящая часть – представлялось мне крохотной дрожащей точкой, окруженной бескрайним пространством непримиримого отчаяния и злобы. Я был подобен гребцу в лодке посреди Тихого океана или, хуже того, человеку в воронке от снаряда в североафриканской пустыне (я служил под началом Монтгомери, и все, что граничит с белой горячкой, – определенно ничейная земля). Вокруг, куда ни глянь (не забывайте, что я описываю свое сознание), ничего, кроме ровного горячего песка. Далеко за горизонтом остались две бывшие жены, несколько брошенных детей, разномастные профессии и другие вполне типичные обломки крушения. Гораздо ближе, но все еще за горизонтом больница общего типа (дважды) и психиатрическая лечебница (четырежды). За спиной в этой же воронке, совсем рядом, едва присыпанный землей, чернеющий прямо под солнцем, тот, кого я убил.

Но помните: я был уверен, что убил реального человека. Это никакая не аллегория.

А теперь немного подробнее об этой женщине, сказавшей мне: «Эй, алкаш». Начать с того, что таких, как она, не встретишь ни в каком углу белой горячки или соседних областей, хотя непрофессионал мог бы с этим не согласиться, особенно если бы слишком зациклился на печати у нее на лбу. Но я-то в таких делах кое-что смыслю.

На вид ей было столько же, сколько и мне, – лет сорок пять, а что там на самом деле – поди угадай. Ее тело казалось моложе, а лицо – старше; но и то и другое в хорошей форме. На ней были черные босоножки и черная же туника без пояса, немного похожая на платье-рубашку, и все-таки складывалось впечатление, что она оделась для улицы. У меня уже тогда возникла мысль (необычные мысли в белой горячке часты и ярки), что такое одеяние, правда другого цвета, было бы уместно в самые разные исторические эпохи: Древний Египет, античная Греция, возможно, Директория, Первая мировая война, Бирма, Юкатан… Подмывало спросить, говорит ли она на языке майя. Я не спросил, но вряд ли подобный вопрос поставил бы ее в тупик. Она казалась тертым калачом, настоящей космополиткой – словечко «алкаш» произнесла так, будто оно принадлежало занятному, немного нелепому жаргону, которым можно шокировать.