Андрей Кокоулин - Секретарь

Я — Лёшка Сазонов.

Вроде и нет меня, но я — есть. И я ползу. Я рою. Я перелопачиваю тьму. Потому что где-то там скользит ко мне цог. Заочная спартакиада, блин. Но ничего-ничего. Я ползу не просто так, я ползу к жизни, к родным и близким, я знаю, ради чего мне стоит спешить. Где-то на периферии шелестят, теснятся мысли: один, я совсем один, Мёленбек — предатель, Штессан, Мальгрув смылись, даже не попрощавшись, бросили меня, как приманку. Но я не подпускаю эти мысли близко. Я ползу.

Возможно, ползти придётся долго. В своей голове я могу путешествовать целую вечность. Но важно, чтобы объективное время уложилось в несколько минут. Иначе цог выпьет меня, несмотря на все мои запасы. И хорошо, если он будет один. Я ведь его даже не углядел, врезал по мне ещё из комнаты.

Ничего. Тьма — это хорошо. Позволяет сконцентрироваться. Позволяет помнить, что я — Лёшка Сазонов. Это первое. Второе — нельзя стоять. Двигаться, двигаться, даже если это движение воображаемое. Если кто не понял, тьма тоже воображаемая. Значит, одно другому не противоречит. И третье. Мне есть, ради кого хотеть жить. Мама. Динка. Ромка. Отец. Даже ради отца. А Журавский? А Тёмка? Нет, так просто цогу меня не взять. А ещё хочется как-нибудь посмотреть в глаза Мёленбеку. Отведёт, не отведёт взгляд?

Я — Алексей Сазонов. Я — ползу.

Бог знает, сколько метров уже пройдено. Кто бы посчитал. Эта область мозга, наверное, изрыта моими ходами вдоль и поперёк. Ползём, господин секретарь. А то, того и гляди, цог сбоку приладится. Вот пальцы, хотя и нет никаких пальцев. Но кто мешает представить? Грязные пальцы со сбитыми ногтями. Их просто не видно. Мрак. А вот земля, рыхлая, с камешками. Пальцы сгребают её под живот. И чувствуются плечи. Плечи ноют, потому что, подтягиваясь, изгибаясь червяком, ими приходится расширять лаз.

Ну-ка, ещё немного, ещё чуть-чуть! Я, конечно, не тот влюблённый парень из рассказа Мальгрува, которого цог просто не смог обернуть в ойме, но тоже кое-что… Вот сейчас ещё две горсти земли сгребу. Сколько там осталось-то?

У меня куча примеров, как не сдаваться. Я сам — плоть от плоти тех, кто не сдался, выстоял, победил. Я помню, я знаю. Так что сначала правым плечом — раз, левым плечом — два, руку вперёд, зачерпнуть мрак пальцами и под живот. Вот, у меня уже есть живот. Это обнадёживает.

Я — Алексе…

Тьма под Лёшкой вдруг с шорохом потекла вперёд, и через мгновение он, прикрывая глаза ладонью, вывалился в жёлтый солнечный свет.

Упал ладонями на паркет, поднялся и приоткрыл рот.

Чего-чего, а оказаться в своей комнате Лёшка никак не ожидал. Тем более, что она слегка изменилась. Компьютер с колонками исчез, стол перебрался под книжные полки, шкаф сдвинулся ближе к двери, а в углу у окна появилась вторая кровать.

На кровати сидел мальчишка лет девяти в брючках и в белой футболке.

— Привет, — сказал Лёшка.

Мальчишка глянул на него исподлобья и отвернулся. Лёшка почувствовал боль в груди. Почему так?

— Ромка, это же я, — сказал он.

— Драться пришёл? — не поворачиваясь, спросил Ромка.

— Я никогда…

Брат недоверчиво фыркнул, и Лёшка осёкся. Он не заметил, как рядом с Ромкой на кровати очутился отец. Смотрел во все глаза — не было, моргнул — и вот он, ссутулился, сложив руки на коленях, в синей куртке со сломанной молнией и вывернутым карманом, в брюках, штанины которых потемнели от грязи. Босой.

— Ты его не слушай, Ромка, — пьяно пробухтел отец. — Я его мало лупил. Он был не ты, маменькин сынок, верещал, даже за ухо не возьми. Ни разу мне не позвонил. Будто я кто? Никто. Будто и нет меня вовсе.

— Пап, — выдохнул Лёшка.

Отец поднял на него мутные глаза.

— Мамка тебя подговорила, — сказал он, наставив указательный палец. — Думаешь, я не знаю? До копейки всё в дом. Я!

— Пап…

— Заткнись! — рявкнул отец.

Он неожиданно оказался рядом, дохнул густым, алкогольным перегаром.

— Мы и сами… без тебя… Думаешь, не обойдёмся? Обойдёмся. Мне вообще никто не нужен. Ромку вот возьму. С Ромкой, знаешь, как заживём? Ничего ты не знаешь. Даже не поднял меня тогда.

Отец вновь оказался на кровати.

— Он меня подушкой душил, — сказал Ромка.

— Тем более!

Лёшка не знал, что делать. Отец никак не вписывался в комнату, но он был и пропадать не собирался. Сидел, приобняв Ромку, глядел выжидательно, словно ждал от Лёшки чего-то, и то и дело поддёргивал штанину.

— Вот вы где!

Динка, вбежавшая в комнату, плюхнулась на пустую кровать.

— Динка, — сказал Лёшка, — ты-то хоть за меня?

— Не-а, — мотнула головой Динка, — ты мне мультики не давал смотреть.

— Давал.

— И обзывался!

Лёшка растерялся.

— Я же понарошку.

— И посуду заставлял мыть! Сам наест, а я мой! А я, между прочим, маленькая!

— Прости.

— Не прощу!

Динка скрестила ручки на груди и надулась. Сердитая девочка в жёлтых колготах и зеленом платье. С бантом на голове.

— Правильно, — кивнул отец, — такое прощать нельзя. Я вашей матери и меньшее не прощал. Начнёшь прощать, становишься тряпкой, всякие жабы из тебя начинают верёвки вить. Правильно, дочка, не прощай.

— Да! — крикнула Динка.

В глазах у Лёшки потемнело.

— Вы сами-то…

От злости перехватило горло. Расселись! Улыбаются! Всё припомнили. Ну, было! Было. В стену головой теперь от этого?

— Я, может, мир спасаю…

В дверь вошла мама. Она была словно с улицы, в плаще, в туфлях. Помада размазана по щеке. Глаза — мокрые.

— Что здесь происходит? — спросила она, глядя на Лёшку.

Голос её опасно звенел.

— Сын твой права качает, — сказал отец. — Полюбуйся.

Мама резко повернулась к Лёшке.

— Алексей, ты устроился на работу? Не молчи. Не отнекивайся. Ты понимаешь, что я не могу тянуть вас с Динкой одна? Я и так как белка в колесе. Хоть какое-то уважение у тебя должно быть. Я не железная, в конце концов. Не станет меня, ты сможешь о себе позаботиться? А о сестре? От твоего молчания деньги из воздуха не появятся. Не молчи! Стыдно? Хватит из меня соки пить! Хватит!

В конце она уже кричала. Проступившие, резко обозначившиеся морщины жутко её старили, делали беспомощной и бессильной, жалкой. Мазок помады только усиливал это ощущение.

— Мам… — Лёшка подступил.

— Да.

Голос у мамы потух, словно предыдущие слова лишили её жизни. Лёшка так и не решился обнять её, слишком остро было выставлено плечо, слишком глубоко от него она отвернулась.

— Что вы как сговорились? Я же всё понял. Я исправлюсь.

— Исправишься? — спросила мама, опустившись на кровать рядом с Динкой. — Мы тебе не верим. Но иди, иди, ты же мир спасаешь, так спасай.

— И пойду! — в свою очередь обиделся Лёшка.

— Иди.

— А вы?

— Обойдёмся.

— Что, получается, я вам не нужен?

— Не-а, — сказала Динка.