Андрей Кокоулин - Секретарь

— Ну, всё, — Лёшка стукнулся с друзьями кулаками. — Я пошёл.

— Мы можем и подождать, — не слишком уверенно предложил Тёмыч.

— Это не быстро.

— Ясно, — сказал Женька.

Впереди, в разбитых подъездных дверях дома, едва-едва, поверху, задетого солнцем, курили три или четыре крепких фигуры.

И смотрели, кажется, на них.

— Идите, — сказал друзьям Лёшка, — я, если что, сквозь стенку.

— А… ага, — кивнул Тёмыч.

— Ты уверен? — спросил Женька.

— Уверен, — сказал Лёшка.

— Мы пойдём, когда ты войдёшь.

— Я в другой дом.

— А, ну, тем лучше.

— Идите.

Лёшка махнул друзьям рукой. Сделал несколько шагов, обернулся. Тёмыч шёл назад, а Женька всё ещё стоял с независимым видом. Впрочем, те, для кого он стоял, докурив, уже скрылись в подъезде.

Мелькнуло заложенное кирпичом окно.

Лёшка поднялся наверх и знакомым, узким, рыжеватым коридором вырулил к обитым дерматином дверям с двумя кнопками звонков. «Генрих». «Пантелеева». Канарейка хрипло пробулькала в глубине квартиры.

— А, Алексей.

Открыв дверь, тётя Вера отступила в сторону. В этот раз она была в платье и длинной вязаной шали с кистями.

— Заходи.

— Я не рано? — спросил Лёшка.

— Ты к чаю, — сказала тётя Вера. — Раздевайся.

Лёшка снял куртку и освободился от кроссовок.

— А кто такой Генрих?

— Бывший жилец. Здесь на самом деле две квартиры, то есть, четыре комнаты с общими кухней и санузлом. Только Рудольф Андреевич года два как выехал.

— Куда?

— К родственникам.

— В Израиль?

Тётя Вера фыркнула.

— Почему сразу в Израиль? Кажется, куда-то под Волгоград. Это раньше всё рвались в Израиль, но это долгая и уже не интересная история. Всё, не стой, проходи.

Она подтолкнула Лёшку к кухонному проёму.

— А как вы… как ваше здоровье? — спросил он.

— Как видишь, жива.

Шторы были раздёрнуты. Солнце косой фигурой заползало в кухню. Божки смотрели друг на друга. На овальном столе среди ниток, обрезков кожи и подушечек с иглами громоздилась электрическая швейная машинка.

— Так, Алексей, машинку, будь добр, перемести на подоконник, — распорядилась тётя Вера.

— Ага.

Лёшка взял машинку под гладкое брюхо. Она оказалась тяжёленькая. Божки, впрочем, вряд ли удивились новой соседке.

— А это — на этажерку, — тётя Вера подала ему корзинку, полную цветных лоскутов и пряжи.

Лёшка исполнил.

— Ну, вот, — тётя Вера оглядела стол, — кажется, плацдарм расчищен. У плиты — чашки с блюдцами. Чайник — горячий. Не возражаешь, если я присяду, а ты за мной поухаживаешь?

— Не возражаю, — сказал Лёшка, обходя стол.

— Кстати, у меня для тебя есть маковый рулет.

— Да я не особо…

— Знаешь, я ещё не встречала тех, кто отказывался бы от макового рулета. Его можно есть даже чёрствым, просто обмакнув в чай.

Лёшка поставил чашку перед тётей Верой, откинувшейся на стуле.

— А у вас чёрствый?

— Ну, ты наглец!

Тётя Вера слабо улыбнулась.

— Что? — встревожился Лёшка. — Снова?

— Нет, просто устала. Давай, — показала она пальцем, — наливай уже. Люди для него в семь утра бегут в булочную за маковым рулетом, а он от него нос воротит.

— Я не ворочу.

Лёшка поставил чашку на блюдце себе, разлил кипяток из чайника, подал сахарницу и пакетик чая тёте Вере. Рулет пришлось достать из хлебницы и нарезать.

С минуту пили молча, смаковали, прихлёбывая. Солнце уплыло за край окна. Лёшка включил свет. Рулет крошился. Маковые зёрнышки катались на языке, липли к нёбу.

— Алексей, — спросила вдруг тётя Вера, — ты знаешь, зачем живёшь?

— В смысле?

— Ну, у тебя, как у молодого человека, должны же быть какие-то устремления, цели. Или ты об этом пока не задумываешься?

— Честно? — спросил Лёшка.

— Если можно.

— Задумываюсь. Правда, ещё неделю назад я был… — Лёшка покраснел. — Даже не сквир.

— Кто?

— Птенец. Это так называется. Ну, совсем неумёха. Ребёнок.

Тётя Вера с интересом наклонила голову.

— Сквир. И с чем это связано?

Лёшка вздохнул.

— Повзрослел.

Тётя Вера рассмеялась.

— Я очень за тебя рада, — она наклонилась, чтобы потрепать его по плечу. — С одной стороны, в этом, конечно, есть определённый повод для грусти. Особенно когда ты внезапно понимаешь, что некий период в твоей жизни, яркий, беззаботный и лёгкий период, завершился, как будто — хлоп! — перед носом лопнула финишная ленточка. С другой стороны, именно в этот момент жизнь, собственно, и становится жизнью.

— Я знаю, — сказал Лёшка.

— А ещё что ты знаешь?

— Что иногда жить так слишком тяжело.

Тётя Вера хмыкнула.

— Ты становишься философом, Алексей. И чем ты хотел бы дальше заниматься? Как я понимаю, на следующий год вы сдаёте выпускные экзамены.

— Ну, да. Основной государственный.

— А потом?

— Мне бы хотелось… — Лёшка отхлебнул чая, задумался. — Не знаю. Так сразу и не скажешь. Я бы попутешествовал.

— Серьёзно?

Лёшка улыбнулся.

— Не, это, скорее, Тёмыча идея. Не моя. Друга. На самом деле я бы хотел помогать людям.

— Волонтёром?

— Психологом. Или врачом. Может, спасателем.

— А менеджером?

— Не, — скривился Лёшка, — не моё.

— Ты думаешь, ты сможешь? Это, на самом деле, не очень благодарные профессии. Да и в десятый и одиннадцатый классы придётся пойти.

— Ну, значит, пойду. А вообще дипломатом или аналитиком тоже можно. Ну, тем, кто информацию сопоставляет и сразу видит нужное.

— А ты видишь? — спросила тётя Вера.

— Стараюсь.

— И удаётся?

Лёшка подумал о хельманне. О лицах, которые всплывали под веками, и о мимолётном понимании, что увиденные люди представляют из себя.

Тот же капитан Фраги. Тот же Итерварр.

— Иногда, — сказал он.

— Тогда вот тебе, — тётя Вера, привстав, достала из ящичка перчатки. — Ну-ка, скажи, что ты видишь?

— Перчатки. Мамины.

— И только-то?

В голосе тёти Веры откуда-то прозвучали ехидные мёленбековские нотки. Мол, что же вы, господин секретарь, так прокалываетесь? А ещё аналитиком мечтаете быть. Для вас перчатки уже просто перчатки?

— Сейчас.

Лёшка взял печатки в руки.

Мягкая, светло-коричневая кожа. Разошедшегося шва у большого пальца ни на первой, ни на второй видно не было. Зашито так, что не отличишь. На ладонях, там, где на одной из перчаток из-под лопнувшей кожи выглядывал материал изнанки, теперь красовались заплатки, которые и заплатками-то нельзя было назвать. Чуть более тёмные, кофейного цвета фигурные полукружья с лучами-ромбиками казались модным изыском, штучной, дизайнерской работой.

— Круто, — сказал Лёшка.

— Именно, — кивнула тётя Вера. — И заметь, мне понадобился всего день. Провозись я подольше, и вовсе вышло бы произведение искусства. Хоть в Эрмитаже выставляй.

— Я возьму?