Ким Лиггетт - Год благодати [litres]

– Хорошо. Тогда я останусь с тобой.

– Нет, ты не можешь этого сделать.

– Еще как могу. Теперь это и мое дело.

– Это не игра. – Я хватаю ее за плечи. – Ты не знаешь, что они из себя представляют… что они делают с такими, как мы. – Она бледнеет, и я ослабляю хватку. – К тому же мне нужно, чтобы с девушками остался кто-то, кто может о них позаботиться. Если со мной что-то случится… Я не знаю, как закончить эту мысль, но Герти приходит на помощь.

– Хорошо. Но у меня есть два условия.

– Какие?

– Когда ты вернешься, тебе надо будет сказать им правду.

Я открываю рот, чтобы возразить, но она не дает мне сказать.

– Никаких возражений.

– Ладно, – нехотя соглашаюсь я.

– А потом, – говорит она, и глаза ее наполняются слезами, – ты должна будешь вернуться к нему. И не спорь. Ты позаботилась обо мне. Теперь позволь позаботиться о тебе.

Я киваю, потому что готова на все, лишь бы она замолчала.

Остаток дня мы проводим на холме. Я показываю ей огород, рассказываю про семена, которые Джун зашила в подкладку плаща, про то, как их унес оползень, и о чуде, которое я увидела, когда вернулась сюда.

Мы съедаем последний летний помидор и долго болтаем. На время я забываю о тех ужасах, которые мы пережили, но, когда солнце начинает заходить за горизонт и я отсылаю Герти обратно, мне вспоминается всё. В том-то и беда – когда ты впускаешь куда-то свет, а потом его у тебя забирают, кажется, что стало еще темнее, чем было прежде.

Когда всходит луна, я надеваю веревочную сбрую и опускаюсь с вершины холма, так чтобы меня не было видно. Я выбираю точку, с которой можно следить за костями. Мне тяжело долго оставаться неподвижной, но так я хотя бы повернута к берегу спиной и не вижу конька крыши хижины Райкера, который, как мне кажется, можно разглядеть среди листвы. Даже просто от этой мысли мое сердце рвется на части. Я понимаю, что Герти права, но сначала нужно покончить с этим делом.

Держась за веревки, я смотрю на огород Джун. И решаю все посчитать. Что может быть скучнее? Двенадцать кустов кабачков, шестьдесят один побег бобов, восемнадцать пучков зеленого лука – считаю их опять и опять, пока числа не утрачивают своего первоначального смысла. Затем, когда луна поднимается высоко-высоко, а у меня затекают ноги и я уже начинаю думать о том, чтобы отказаться от своей затеи и отправиться обратно, признав, что все это было плодом моего воображения, до моего уха доносится странный звук. Кажется, плеск воды. И это не ондатра, надеющаяся отыскать еще одного моллюска, а что-то куда крупнее.

Я слышу идущие вверх по склону тяжелые шаги, слышу мерное дыхание. Вдох – выдох. Вдох – выдох. Шаги достигают вершины холма, и снова – тот же царапающий звук: трение ленты о шейные позвонки. Неторопливое, навязчивое трение – а затем слышится стук кости о кость.

Вытянувшись, чтобы посмотреть на плато, я задеваю коленом крутой склон, и вниз летит комочек земли.

Я затаиваю дыхание, надеясь, что пронесет, но стук костей резко стихает.

Тяжелые шаги идут прямо ко мне. Я молюсь о том, чтобы он не разглядел меня в темноте, но луна сегодня такая яркая. Такая беспощадная.

Надо мной нависает носок сапога. Я смотрю вверх, умирая от страха.

Ветер раздувает темную ткань савана, она полощется надо мной, скрывая меня из вида, и я проваливаюсь во тьму.

Когда я прихожу в себя, восточный край неба окрашивается зловещим красным светом. Дома мы называем такой рассвет зарей дьявола. Говорят, если увидишь его – жди большой беды. Но что может быть хуже того, что уже произошло со мной? Должно быть, я лишилась чувств, но, если бы он увидел меня, я была бы мертва. Видимо, своей жизнью я обязана ветру. Обязана Еве. Так что, возможно, теперь мы с ней квиты.

Взобравшись на плато и сняв с себя сбрую, я чувствую, как все мое тело ломит, а следы от веревок так саднят, что, кажется, это не пройдет никогда. Руки и ноги совсем онемели, и их словно покалывают тысячи иголок. Но это пустяки по сравнению с тем, что случилось с останками девушки.

Кости теперь расположены так, словно она лежала на спине, раздвинув ноги. А в глазницы ее черепа вставлены цветы белокрыльника – цветы смерти.

– Ноги раздвинуты, руки по швам, очи обращены к Богу, – шепчу я.

Достав из глазниц цветы смерти, я вижу, что челюсти черепа, там, где когда-то были губы, измазаны чем-то красным.

Плюнув на подол сорочки, я начинаю вытирать их, и тут понимаю, что это кровь.

Меня рвет, и я выблевываю скудное содержимое своего желудка на землю.

Есть только один человек, который не боится проклятья…

Который любит возиться с костями…

Который знает язык цветов…

Андерс сказал, что придет за мной. И сдержал свое слово.

Так что, возможно, и мне пришла пора действовать?

Когда я возвращаюсь на поляну, никто не сидит возле костра в ожидании завтрака, не видно и Герти. Нет и Голубушки с ее надоедливым воркованием. Может быть, девушки еще спят? Но, заглянув в барак, я вижу, что он пуст.

На ум приходит ужасная мысль. Райкер сказал, что если беззаконники перестанут бояться проклятья, то к рассвету все девушки будут убиты.

Меня охватывает паника, но тут я слышу приглушенные голоса и плач. Девушки находятся за бараком.

Я должна бы испытывать облегчение, увидев, что все невредимы, но то, как они сгрудились и смотрят на землю, настораживает меня.

– Что там? – спрашиваю я, не в силах сдержать дрожи в голосе. – Что случилось?

Прежде чем кто-либо успевает ответить, ко мне бросается Кирстен.

– Покажи руки!

Я оглядываюсь по сторонам, отчаянно пытаясь понять, что происходит. Гертруда качает головой, и по ее щекам текут слезы.

Кирстен хватает меня за руки и осматривает их со всех сторон.

– Должно быть, она ее смыла.

– Смыла что? – спрашиваю я.

– Хватит изображать невинность!

– Я понятия не имею, о чем ты.

– Об этом. – Она рывком разворачивает меня, и я вижу перед собой заднюю стену барака.

На ней темно-красной кровью выведено: ШЛЮХА.

А под надписью лежит птичка со свернутой шейкой.

– Голубушка, – шепчу я.

Я гляжу на их безутешные лица, и до меня доходит – они считают, что это сделала я. Именно этого и хочет Андерс. Хочет настроить их против меня. Хочет, чтобы меня изгнали.

– Я… я этого не делала, – бормочу я.

– Хочешь заставить нас поверить, что это сделал призрак? Как ты могла так поступить с Хелен? Самой слабой из нас…

– Погодите… А где Хелен? – спрашиваю я.

– Если тебе нужен твой дурацкий плащ, то ты просто…

– Где Хелен?! – кричу я.

– Мы думали, она с тобой, – говорит Бекка. Глаза ее красны от слез.

– С чего вы так решили?