Ким Лиггетт - Год благодати [litres]

– Не все ли равно? – огрызается Кирстен. – Это же беззаконник. Враг. Он заслужил смерть.

– Это убийство.

– Это год благодати! – истошно вопит Кирстен.

– Волшебство заставило нас сделать это, – тихо бормочет Дженна.

– Никакого волшебства нет! – кричу я, запустив пальцы в свои спутанные волосы. – Все дело в колодезной воде… в водорослях… в водяном дурмане. Это из-за него вы видели, слышали и чувствовали то, чего нет. Уже почти три месяца вы не пьете отравленную воду, поэтому вам стало лучше, – говорю я, пристально глядя каждой из них в глаза. – Но вы не желаете слышать правды, потому что тогда вам придется отвечать за содеянное.

– Не слушайте ее. Она отравляет ваши умы, – бубнит Кирстен. – Как я и твердила с самого начала.

– Подумайте, – подает голос Марта уставившись на колодец. – Мы стали чувствовать себя лучше только после того, как Тирни принесла чистую воду.

– Я знала, что это неправильно, – вступает в разговор Ханна, глядя на свои руки, покрытые засохшей кровью. – Я говорила вам: нельзя этого делать.

– Водяной дурман не пробудил бы нашу магию и не дал бы нам сил, – возражает Кирстен.

– Это верно. – Я вскидываю подбородок. – Волшебства не существует, вы придумали его, чтобы оправдать то, что сотворили.

– Я больше не собираюсь слушать эту еретичку! – Кирстен идет прочь, но этого, похоже, никто не замечает.

– Теперь я понимаю, как это происходит… как мы становимся дикими. Я думала, все дело в колодезной воде, но я ошибалась. Даже без водяного дурмана наступали времена, когда я была готова отдаться гневу, уступить ему. Я хочу сказать… кто из нас хотя бы раз в жизни не хотел почувствовать себя сильной? Не мечтал в кои-то веки почувствовать себя хозяйкой своей судьбы? Кем бы мы были без этого? – Глядя на увешанные отрезанными пальцами и ушами ветви древа наказаний, я добавляю: – Мы причиняем друг другу зло потому, что только так нам дозволено проявлять злость. Отберите у человека право выбора – и вот уже огонь разгорается у него внутри. Иногда мне кажется, что мы могли бы спалить весь мир – и нашей любовью, и нашей яростью, и всем, что лежит где-то посередине.

Несколько девушек начинают плакать, но я понятия не имею, удалось ли мне достучаться до их сердец.

Впрочем, это не моя проблема. Герти права. Мне надо думать о другом.

Привязав красную ленту к древу наказаний, я иду прочь.

Прочь от всего этого.

Не знаю, как я доберусь до хижины Райкера. Не знаю, примет ли он меня. Но я должна попытаться.

Я бреду в сторону леса и тут чувствую, как кто-то обхватил мой мизинец. Я знаю, кто это.

– Герти , – шепчу я. Мои глаза наполняются слезами, подбородок дрожит. – Пожалуйста, скажи Майклу, что я прошу у него прощения. Скажи, что он заслуживает самой лучшей девушки. И попроси его ради нашей дружбы, ради того, какой мы хотели сделать нашу жизнь, пощадить моих сестер. Не наказывать их за мои грехи.

– Даю тебе слово, – не раздумывая, говорит она, и по лицу ее текут слезы. – Ты делаешь то, что должна.

Мы обнимаемся, и я понимаю, что сейчас мы, наверное, видим друг друга в последний раз.

Я крепко прижимаю ее к себе.

– Как бы мне хотелось взять тебя с собой.

– Со мной все будет хорошо, – шепчет она, и все ее тело дрожит. – Мне достаточно знать, что ты далеко… что ты свободна.

Мне хочется в это верить, но я видела, что делает с нами округ.

– Не дай им сломить тебя, – шепчу я.

Она кивает и утыкается мокрым лицом в мою шею.

– На закате я отвлеку их внимание от ворот, – говорит она. – Беги и не оглядывайся. Стань счастливой.

Мне хочется сказать ей так много… но боюсь, что если начну говорить, то никогда не закончу… не смогу оставить ее и уйти.

Вновь спустившись в яму, я беру из руки Ханса нож и, разрезав саван, снимаю его с мертвого тела. Затем пытаюсь вытянуть оторванную половинку ленты, но окоченевшая рука держит ее так крепко, что мне приходится ломать пальцы, чтобы сделать это.

Я рада тому, что мне нужно сломать ему пальцы. Я готова переломать все его кости до одной. Ханс не заслуживает того, чтобы его похоронили с этой лентой. Она ему не принадлежит. И не принадлежала никогда.

Закапывая тело, я не шепчу молитв. Не лью слез. Для меня он всего лишь еще один призрак.

Отвязав разорванную половинку ленты от шейных позвонков Ольги, я связываю обе половинки воедино. Потом обвиваю ленту вокруг кисти ее руки.

Посмотрев на эту картину, можно подумать, что Ольга держится за свою ленту, но на самом деле она наконец свободна.

Набив между костей ветвей и листьев боярышника, я щелкаю огнивом, пока они не загораются. В округе теперь редко используют боярышник, ведь он означает вознесение. Высокую цель. Хочется верить, что теперь Ольга обретет долгожданный покой.

Я раздуваю пламя, оно разгорается все выше и выше – и мне кажется, его может видеть сам Бог.

Я сжигаю ее останки с таким тщанием, словно она была моей сестрой… отдавая их ветру… воздуху… воде… пусть она идет туда, куда хочет.

Это погребальный костер, достойный истинного воина.

Когда солнце начинает заходить за горизонт и лес омывает его кроваво-красный свет, я стираю саван, словно смывая с него всю пропитывавшую его ненависть, затем спешу к восточной части ограды. На сей раз я бегу не от чего-то, а к чему-то, и мной руководит не страх.

Надежда.

Завернувшись в разрезанный саван, я высовываю голову из бреши в ограде, чтобы удостовериться в том, что путь свободен, затем выбираюсь наружу. На сей раз сделать это труднее, но, когда с той стороны оказывается мой торс, протиснуться дальше становится легче. Когда я поворачиваюсь в сторону ближайшего берега и различаю сквозь листву гладь воды, мне невольно вспоминается последний раз, когда я направлялась туда. Тогда я истекала кровью и замерзала, тогда смерть была очень близка. Сейчас же я полна жизни.

Я несусь между деревьев, пытаясь припомнить дорогу до хижины Райкера, и тут с берега до меня доносятся мужские голоса. Спрятавшись за кустами, я вижу мужчин самых разных возрастов, которые, передавая друг другу бутылку со спиртным, рассаживаются по лодкам.

– Он был славный парень, – говорит один из них. На шее у него свежий шрам.

– Он был сукин сын, – говорит другой, схватив бутылку. – Но такой смерти не заслуживает никто. Даже Леонард.

– Да еще перед самым концом охотничьего сезона, – говорит беззаконник-юнец, отталкивая их лодки от берега.

– Бедняга. Наверное, они прокляли всю его семью, – говорит четвертый беззаконник, усаживаясь в соседнюю лодку.

Почему они уплывают? Стражники должны явиться за нами только через два дня.

Я готовлюсь подобраться к ним ближе, чтобы посмотреть, нет ли среди них Райкера, но тут кто-то хватает меня сзади и, закрыв рот рукой, тащит прочь от берега. Я пытаюсь вырваться, отбиться, но беззаконник слишком силен. Я слышу прерывистый шепот: