Ким Лиггетт - Год благодати [litres]

Схватив клепку от кадки для дождевой воды, я держу ее в руке, ощущая тяжесть древесины.

– Хватит, – шепчу я.

Девушки смотрят на меня и, не сговариваясь, хватают первые попавшиеся предметы: камни, ведра, гвозди.

Когда мы выходим за ворота, внутри меня начинает нарастать какое-то чувство – и это не гнев, не страх, не что-то из того, что нам пытаются навязать дома, а чувство сопричастности… принадлежности к чему-то большему, чем мы сами. А разве это не то, что мы хотели обрести?

Пусть у нас нет волшебной силы, но мы не бессильны.

Видя, что мы в едином порыве движемся вперед, беззаконник еще глубже взрезает ножом кожу Кирстен.

– Если подойдете хоть на шаг ближе, я сдеру с нее кожу прямо у вас на глазах.

– Пожалуйста… помогите, – шепчет Кирстен, и по горлу ее течет кровь.

Девушки ждут моего знака, чтобы наброситься на беззаконника, но я узнаю его глаза, шарящие по толпе. Я никогда не забуду этих глаз, не забуду, как он смотрел на меня, когда изрыгал свои угрозы.

И вдруг я перестаю видеть в нем беззаконника: он юноша, который потерял всю свою семью и только что видел смерть лучшего друга.

Мы все жертвы округа Гарнер: не только девушки, отправленные на остров в год благодати, но и беззаконники, и стражники, и жены, и работницы, и женщины из предместья. Мы все находимся в одной лодке.

Опустив клепку, я говорю:

– Возвращайся домой, Андерс. Ты нужен семье.

Он внимательно смотрит на меня, его взгляд смягчается.

Когда он опускает нож, девушки хватают Кирстен и затаскивают внутрь становья.

Мы с Андерсом смотрим друг на друга, пока он не скрывается в листве – и тогда я перестаю слышать его тяжелое дыхание… теперь я слышу только себя.

Тесно сбившись, мы стоим внутри барака – там, где все начиналось. Впрочем, нет, все началось не здесь.

– А что нам теперь делать? – спрашивает Кирстен, вытирая слезы. И я понимаю – она ждет моих указаний. Их ждут все.

Мне хочется сказать им, что они сами по себе, а я сама по себе, что это уже не моя борьба, но я поклялась, что пока дышу, буду добиваться лучшей жизни. Справедливой жизни. Оглядываясь по сторонам и видя наваленные в углу железные койки, я думаю о Бетси, Лоре, Эймс, Тамаре, Мег, Пэтрис, Молли, Элли, Хелен и о стольких других.

– Мы можем оставить это место в таком виде, в каком предпочли бы увидеть в самом начале.

По толпе пробегает шепот.

– Невзирая на все, что здесь происходило, каждая из вас проявила хотя бы немного внутренней силы, милосердия и теплоты, – говорю я, глядя им в глаза. – Представьте же, каким светлым стал бы наш мир, если бы эти качества сияли в нас всегда. И мне хочется увидеть этот мир. Хотя бы то время, которое мне отпущено, которое у меня еще есть. Мой отец всегда говорил, что человек состоит из того, что выбирает сам, что решает день за днем, всю свою жизнь, когда никто не видит, как он или она принимает этот выбор. Именно эти решения делают нас людьми. Кем же вы хотите быть?

В бараке наступает молчание, но это правильное молчание. Оно необходимо.

– А что же будет с тобой, Тирни? – спрашивает Герти, и ее подбородок дрожит. – Ведь теперь ты не можешь вернуться… после того, что произошло…

– Ты права. Я не могу вернуться в округ, чтобы стать женой, но я в силах рассказать правду. Я хочу посмотреть им в глаза и сказать, что в действительности представляет собой год благодати. – Мне стоит огромного труда не сорваться прямо сейчас, но я должна оставаться сильной. Достаточно одного – единственного проявления слабости, одной – един – ственной щели в броне – и я полностью утрачу самообладание и бессильно рухну на пол. Я позволю себе горевать только тогда, когда они поднесут спичку к моему костру. Но до тех пор я буду держаться.

Никто не произносит ни слова, но я вижу, что они боятся, как бы не наказали и их – как соучастниц. И я никого не виню.

– Я не прошу вас поддерживать меня. Когда мы дойдем до ворот округа, я хочу, чтобы вы отошли подальше, сделали вид, будто я вам не знакома, тогда я скажу свое слово. Я должна это сделать – это мой долг перед каждой девушкой, погибшей в год благодати. И перед самой собой.

Последние вечер и ночь мы посвящаем тому, что должны были сделать еще в самом начале.

Моем нужник, приводим в порядок кладовую и поляну, а затем решаем расставить койки в один большой круг. Меня это трогает – я думаю о том, что Райкер рассказывал об узурпаторше, о том, как женщины предместий встречаются с ней в лесу, как берутся за руки и встают в круг. Мужчинам легко смеяться над такими вещами, над тем, что они называют глупыми поступками женщин, но, если бы они и вправду считали все это глупым, то не прилагали бы такие усилия, чтобы поймать узурпаторшу. Надеюсь, им не удалось ее изловить – надеюсь, она все еще на свободе.

Кто-то дергает меня за плащ, и я вздрагиваю.

– Я просто хочу зашить его, – шепчет Марта.

Сделав глубокий вдох, я снимаю плащ и кладу его ей на руки так бережно, словно это не шерсть, а золото. Для меня он дороже золота, потому что много раз спасал мою жизнь.

– Спасибо, – говорю я, сжав руку Марты. Я благодарна ей за то, что она хочет зашить его – мне хочется, чтобы Джун увидела, что ее дар не пропал.

Обойдя поляну и осмотрев все, я вижу, что девушки собрали и сколотили вместе достаточно деревяшек, чтобы закрыть ими колодец. И для верности выжгли на получившейся крышке надпись: ЯД.

Единственное, что омрачает картину – это древо наказаний. И сорок семь лет ненависти и насилия на его ветвях.

– Может быть, мы могли бы снять все это с ветвей, – говорит Джессика. – И похоронить…

– Мы можем поступить еще лучше, – отвечает Герти и берет торчащий из колоды топор. В округе Гарнер, если бы кто-то повредил древо наказаний, его бы сочли преступником и приговорили к неминуемой смерти, но кто расскажет, что мы сделали? В одном Кирстен права: в этом месте есть только одни боги – и это мы.

Передавая топор друг другу, мы по очереди врубаемся в ствол, вкладывая в каждый удар нашу ярость и нашу печаль. С трясущихся ветвей дерева за землю сыплются косы, уши, пальцы рук и ног, а когда оно наконец валится на землю, я ощущаю это каждым дюймом своего тела. Я знаю, что совсем не так смела, как девушка из моих снов, но мне хочется верить, что часть ее живет и во мне… живет в каждой из нас.

Спалив дерево, а вместе с тем и все, что оно собой олицетворяло, мы закапываем оставшуюся от него золу и украшаем пень клевером, щавельком и лютиками. Это скромные цветы, и в округе их не найти, но они символизируют хрупкость, мир и уединение.

Глядя на эти цветы, я снова осознаю, сколь многое мы потеряли, но, возможно, нам нужно было все это потерять, чтобы из утраты родилось нечто новое?