Вальдемар Лысяк - MW-10-11

- Спасибо достойному господину, но уж пускай держатся. Им кажется, что через то более важными будут, - ответил пленник.

Без всяческого труда снял он будто рукавицы путы, и веревка упала на пол. Стражники глядели остол­бенело, во взглядах их был виден испуг.

- Хорошая веревка, можете на ней повеситься.

Богуслав, хотя и сам изумленный, фыркнул сдавленным хохотком. Митрополит тихо сказал:

- Смеющийся судья судить не может.

- А если сердится, то может? - отозвался Монашек. - В злобную душу мудрость никогда не проникнет, ибо дух мудрости наполнен добротою (...) Может и глупо думаю я, может и болтаю много. Потому-то, только шаг ступлю, в кутузке оказываюсь.

- Болтаешь ты и вправду много. Погоди, дай спросить. И сам посчитаю, можно ли тебе верить, только дурака не строй.

- Дурака и не надо строить, а умного не удастся. Ибо мудрость не наследуется как отцово добро, не по­лучается как господский или королевский дар; невозможно ее ни за золото купить, ни мечом добыть. Как до­роги в темноте через пустыню каждый ее искать должен. Так что глупцов хватает, пусть даже в инфулах и ко­ронах (...)

- Письмо знаешь?

- Понятно, знаю. Великое это умение, что Слово Божье и людские мысли через века и моря переносит (...) Только Слово Божие вечно; Христос ведь просто говорил его: "Так пусть же теперь язык ваш будет: да, да, нет, нет", - сказал он так, что и дурак поймет. Но уж когда доктора взялись объяснять, еретиком становится тот, кто верит Христу, а не им (...) Нужны ли какие объяснения, что такое платье? (...) Только смеются умники, будто одно платье - это лишь пристанище для грязи и червей, а тех, кто Христа в бедности наследовать желают, свинопасами да оборванцами кличут. Понятное дело, что во дворцах почище, чем в хлеву, только Господь наш в хлеву родился (...) В самом начале Книги Мудростей написано: "Возлюбите справедливость, земли судящие". Много земель я пробежал, только справедливости не нашел.

Кирпичный румянец выступил на бледном лице архиепископа. Ведь это его же мысль многолетней давности, когда был он молод и верил, что зло уступить обязано перед истиной, как тень уступает перед солн­цем (...) Чуть ли не с горечью глядел он на оборванного бродягу, у которого желал теперь отобрать свободу мыслей его и жизни. Но спросил сурово:

- Отречешься ли от заблуждений своих и возвратишься ли к послушанию?

- Правда у Господа. У человека лишь вера имеется, которую лишь честностью измерить можно. Я ска­зал лишь то, что думал (...)

- Ты много чего говорил, а я терпеливо слушал (...) Но даже если бы это одни лишь перлы мудрости были, неужели считаешь ты, что мудрец все, что ведает, пред толпами на рынке выкрикивать должен?

- Ежели кто правды стыдится, пускай под крышку сундука ее прячет.

- Неужели считаешь ты, будто Господь наш, Иисус Христос, который - как сам только говорил - про­стыми словами к простому люду обращался, все открыл, что ведал? Есть истины и дела, которых не только глупец, но и мудрец не поймет, или, что хуже, поймет неправильно. Ибо кто в солнце глядеться может в самый полдень? Молчи! - жестом руки прервал он уже намерившегося ответить Монашка и продолжил: - И ведь какой свет распространяешь ты? Конечно, легко в шутовском колпаке зло высмеивать. Или кажется тебе, будто ты один его замечаешь? (...) Тебе ведомы иные края и языки, мог бы и мою работу в чем-то облегчить, и сам пользу для тела и души поиметь. Вместо того, чтобы вагантом быть, коего всякий за человека не считает, мог бы уважение людское заиметь (...), заслуженный хлеб бенефицией своей зарабатывать, вместо того, чтобы ни­щенствовать да шутовством выкаблучиваться. Монашек, казалось, задумался. И вдруг рассмеялся:

- Вы уж простите смех мой. Это лишь потому, что подумал я, как смотрелся бы в инфуле, с крестом и пасторалью. Вот это уже шутовством и было бы; только бы на меня люди глянули, так животики бы от смеху и надорвали (...) Оставьте меня! (...)

Якуб задумался. Затем положил руку на нечесаной голове Монашка, говоря:

- Различные пути к Богу ведут; так иди же своей, шут божий."

Был бы Монашек королем шутов, на века памятным, если бы только пожелал одеть на себя шутовскую упряжь и принять должность при дворе. Только сам он предпочел быть божьим шутом, ибо, хотя и различные ведут к Богу пути, самый прямой из них - это быть самому себе хозяином. Наивеличайшие шуты в истории не­сли в себе частицу сердца и души Монашка.

Мы мало чего знаем о тех величественных представителях людской ветви шутовского рода, носящих титулы придворных шутов и имеющих в себе нечто от судей, философов, бичей божьих, "но в себе самих нечто по-детски смешное" (Старинная словацкая пословица говорит: "Правдивы только шуты да дети"). Полагают, будто колыбелью их были Персия и Египет, о чем свидетельствуют древние росписи и надписи. С востока обыкновение содержать профессиональных шутов перешел в античную Грецию и Рим. По-гречески их назы­вали "gelotopoioi", что означает "побуждающий смеяться". Так что относительно к шутам высшего класса име­нование такое было неправильным, поскольку те побуждали к размышлениям. Мы знаем, что при своем дворе шутов содержал Филипп Македонский. Правда, Демосфен называл его "подлым варваром-македонянином", но итальянский историк XIX века правильно ответил ему: "Не может быть варваром тот, кто любит слушать правду!" Филипп был настолько сторонником шутовского высказывания правды, что за один талант, купил у афинских шутов собрание их издевок, наиболее точно бьющих в цель. Его сын, ученик Аристотеля, Александр Великий, также имел в своем ближайшем окружении шутов. Интересная штука - без шутов не мог обойтись и повелитель гуннов, Аттила...

В Западной Европе профессия придворного шута появилась после крестовых походов. Вильгельм За­воеватель, Карл Великий, Хуго Великий, Людовик Святой, Филипп Август - все они содержали шутов. Шут Эдуарда I спал в королевском шатре и спас своего господина от кинжала наемного убийцы.

Эра значащих придворных шутов началась во Франции с приходом XIV века. Одетые в костюм под шахматную доску с остроконечным ушастым колпаком и шутовским скипетром, они секли своих господ плет­ками из смеха, напоминали ("Возлюбите справедливость, земли судящие!"), вытаскивали на дневной свет де­лишки всяческие, стыдили, злили и вместе с тем демаскировали и компрометировали придворных клакеров, всех тех, что держат веревки и тем самым "кажутся самим себе более важными". Никому нельзя было оби­жаться на шута, отвечать злом на его шуточки считалось делом недостойным. Поговорка XVI века гласила: "Речь шута ответа не ведает". Забавы с королем в ослепление его правдой были хождением по краю пропасти, ибо господская милость переменчива, с тех пор как люди разделились на господ и слуг. Не говоря уже о том, чтобы дразнить придворную свору! Даже палача не так ненавидели как шута, хотя последний делал добро, го­воря правду ("Какое доброе дело я сделал для тебя, что ты меня так ненавидишь?" древнееврейский вопрос). Польский иезуит, отец Цнапиус, заключил тогдашние настроения в двух стихотворных строках, написанных в 1632 году ("Adagia Polonica"):