Людмила Астахова - После зимы [СИ]

Наставник хмыкнул: «Тебе бы стихи писать. Просто работай и не останавливайся на созерцание пейзажей. Берег уже близко»

Легко сказать, сложнее сделать. Льдина здравого смысла в переговорах с императрицей качалась под капитаном Маэдой не ежечасно, ежеминутно.

А еще поиски Хагуты Миёй… Предприняв несколько попыток разговорить ситторийскую прислугу и выслушав в ответ смиренное «Мы ничего не знаем, ничего не видели, господин», Кай получил от капитана Яно недвусмысленное предупреждение остановиться. Даже не предупреждение, а настоящий приказ, подтвержденный для усугубления срочным звонком от генерала Найто.

Но на беду капитана Штаба, к тому моменту он успел добраться до личного дела девушки. И увидел её фото. Обычное, какое принято делать для вклейки в документы. Но эти черные глаза, выпуклый лоб, маленькие бледные губы и острый подбородок… Шестнадцатилетняя девчонка, словно живее доказательство перевоплощения души своего трагического предка. Даже взгляд не по-детски усталый. А еще та кукла, которую Кай отнес императрице, была точной копией своей хозяйки. Теперь она, наряженная в национальное платье, сидела на полке под резным божеством Тишины между букетом амарантов и ритуальным светильником. Не просто сидела, а в позе «молчания» со сложенными на груди белыми фарфоровыми ручками.

И каждый раз, когда Маэда хотел устроить допрос императрице, его взгляд притягивало кукольное лицо. Иногда на нем, как на живом, лежала печать безмятежности, порой чудилась потаенная обида, но зачастую — жестокая насмешка. То ли тени каждый раз по разному падали, то ли воображение шутило, но так или иначе, а все вопросы оставались на прежнем месте — в голове у капитана Маэды.

Следующий день не задался сразу, прямо с самого утра. Метель, что ночью накрыла Хито огромной серо-белой волной, внезапно прекратилась. Солнце выкатилось из-за моря как бледно-золотой цветок, ослепив мрачный город до рези в глазах, а синева небес отразилась в непрозрачных водах реки Ван. Вроде хорошее начало, если бы проезд по самому главному мосту не перекрыли «в связи со спецоперацией», а всё движение не перенаправили. Но и этого мало, их злосчастный «таби» патрули останавливали по меньшей мере раз десять.

— Что случилось? — спросил Маэда у того сержанта, что не делал вид, будто читает удостоверение, а действительно знал грамоту.

Парня со столичным акцентом должно быть смутила фамилия штабного капитана, показалась слишком ситторийской и он захотел осмотреть салон машины. Но ничего подозрительно не нашел.

— Прошу прощения, капитан Маэда. Диверсия. Кто-то попытался взорвать Большой мост этой ночью. Под прикрытием, так сказать, непогоды. Теперь там разведка и следователи работают, — сказал патрульный. — Приказано усилить бдительность.

— Но видно же, что мы свои. Форма и вообще.

— Мало ли. Автомобиль ситторийского производства. Да и форму можно украсть.

Кай уже не стал спрашивать можно ли украсть еще и типичную арайнскую внешность.

Бдительность патрульных в итоге привела к тому, что Маэда катастрофически опоздал на очередную встречу с послом.

— Его превосходительство отправляет дипломатическую почту, он не сможет сегодня вас принять, — передал дежурный и плотно закрыл окошко прямо перед носом у Кая.

Маэда мысленно шлепнул себя по щеке, он совершенно забыл про почту. Конечно, Вайерду важнее отправить секретные бумаги на ждущий на взлетной полосе кинеримский самолет, чем встречаться с переговорщиком.

Зато у разобиженного, а потому молчаливого капрала Коико настроение резко улучшилось. Всю дорогу обратно во дворец он бросал на Маэду злорадные взгляды, словно неудача в посольстве случилась по его, несправедливо обиженного патриота, воле. Или же Небеса вмешались самолично, чтобы покарать шибко умного капитана.

Во дворце Дивной Песни служба шла своим чередом — солдаты ждали очередной выдачи довольствия, но так как про диверсию на мосту никто не слышал, то Маэда и здесь оказался горевестником. Склады базировались по ту сторону реки. Охрана приуныла. Настроение у всех испортилось, а у коменданта Хори в особенности. Видимо, были на то свои причины. И раздражение он обратил на прачек.

Во время обеда, да пока Кай писал очередной отчет, Хори неразборчиво бубнил и бубнил в своем кабинете, куда были вызваны провинившиеся женщины.

— Что они опять натворили? — полюбопытствовал Маэда у соседа по столу — связиста Дайко.

— Опять торчали за сараем, — поморщился тот. — Молились или что-то в этом духе. Устроили, понимаешь, храм Тишины на заднем дворе. Желтоглазым лишь бы от работы отлынивать.

— Надо их в настоящий храм отпускать.

— Он закрыт и опечатан. Да и кто их туда водить будет?

— А монахи где?

— Разбежались, надо думать.

Выкрашенный в синий цвет сарай с садовым инвентарем, а точнее его задник служил коренным обитателям дворца чем-то вроде места для молитв. Отчего так вышло не ясно, но Кай несколько раз видел как прачки сидели лицом к стене в позе «молчания» — выпрямившись на коленях, поджав под себя ноги. Мужчины делали то же самое, только реже. Комендант с особистом постоянно гоняли оттуда и тех, и других. Мол, в свободное время и у себя в комнатах хоть всё время общайтесь со своими богами Тишины, а при всех — нечего, тем паче, что боги эти и не требуют особых мест для поклонения, как в иных мировых религиях.

Строго говоря, древняя система верований ситтори и религией-то не считалась. Скорее уж морально-этической системой с примесью с культа духов предков.

Мир, где всё исчисляемо и измеряемо, в представлении ситтори гармонично соседствовал с миром духов, плавно перетекая из одного состояния в другое. Как вода, которая бесконечно превращается от льда в пар и обратно. Или как огонь — возникая из ничего, согревая и освещая, пока не обратится снова в ничто. Всё сущее и материальное само по себе создавалось из несущего и духовного, проходило цикл развития и снова расточалось в небытии. Довольно стройная система, куда отлично вписывались традиции почитания мертвых, вера в перерождение душ, воздаяние за грехи и награда за праведность. Правда, грехом и святостью в разные эпохи считались очень разные вещи, и частенько их определения напрямую зависели от пожеланий власть имущих смертных, воздаяние тоже виделось не всегда однозначным. Словом, верования у ситтори всегда были столь же гибки и пластичны, как их мораль. «Свят тот, кого ни разу не поймали за грехом», говорили они, принимая факт изначального человеческого несовершенства. «Сердца людей слабы, чувства непостоянны, жизнь слишком коротка, чтобы это исправить, а в смерти все равны — великие грешники и праведники». Но в этой бесконечной изменчивости было лишь одно, что остается всегда неизменным — присутствие безликих и безымянных богов Тишины, неких мистических сущностей, что направляют весь поток сущего. Им не нужны жертвы, песнопения, слова молитв, служители и проводники их воли. Считается, что боги Тишины внемлют лишь безмолвному голосу души, и только связно изложив просьбу в мыслях можно быть ими услышанным. И тогда мысли, которые услышаны, меняют ткань мироздания, будущее и вообще становятся движущей силой вселенной. Так-то вот!