Михаил Веллер - Вначале будет тьма // Финал

Он приблизился к Арти, вокруг которого уже столпились обе команды. Незадолго до матча Царьков внимательно изучил досье, собранное на игроков соперника, прежде всего – на самого Арти Фишаля. Кроме феноменальной выносливости и умения наносить неожиданно мощные и точные дальние удары, тот успел прославиться еще одним своим качеством. Капитан вольтийцев исключительно талантливо умел изображать невыносимую боль после любой травмы. К досье прилагалась нарезка из видео, где двухметровый африканец катался в агонии по полю, вырывая траву целыми клоками, и скриншот статьи с какого-то англоязычного сайта, остроумный заголовок которой Царькову хорошо запомнился: «ArtieFischal free kick decides the match» [2] Искусственный штрафной удар решает судьбу матча (англ.) . Из текста становилось понятно, что вольтийцы вышли из своей африканской группы именно благодаря штрафному, назначенному судьей после особенно яркого перформанса Арти под конец матча.

Но сейчас этот талант был Фишалю без надобности. Он лежал почти неподвижно, выгнувшись дугой, глубоко вогнав пятки своих бутс в травяное покрытие, протянув руки вдоль тела, непроизвольно сжимая и разжимая длинные пальцы. Его ярко-белые зубы были стиснуты в страдальческой гримасе. От невыносимой боли негр побелел прямо на глазах, словно присыпанный гипсом.

– Смотри, как перекрасился, – послышался справа знакомый голос. Андрей повернул голову: Остапченко стоял совсем рядом, по-прежнему прикрывая рот руками, и говорил так тихо, что услышать его мог один лишь Царьков. – Еще одного так же подкую, и будет как в сборной лягушатников.

Царя замутило, рот мгновенно наполнился горькой слюной, он наклонился, долго плюнул в траву. И тут же понял, что вокруг теперь тихо. Трибуны, разумеется, бесновались вовсю, сильнее, чем он мог припомнить, – но они были не в счет. Тамтамы над полем замолчали навсегда.

Через две минуты, которых хватило, чтобы унести Фишаля на носилках и выставить замену, арбитр добавил пять минут времени и продолжил матч. Остапченко тут же завладел мячом и вместе со своей ударной тройкой бросился к дальним воротам сквозь оборону африканцев, которые, кажется, даже не пытались делать вид, что сопротивляются. Царь смотрел совсем в другую сторону: он все искал глазами Еремеева – и никак не находил. Когда через минуту стадион взорвался торжествующим ревом, Андрей даже не обернулся.

Где-то под Москвой. 13 дней до финала

«Для нас, производителей смыслов, для нас, давно выросших из коротких штанишек Эрика Берна и прочей эго-шелупони, – порхал по клаве Зоркий, только что не подсвистывая, – всегда было ясно, что национальной идеей России была и остается ИГРА».

Он выглянул в окно. Трудно было представить нечто менее игровое, игривое, нежели совершенно свинцовое небо и ядовитая зелень под ним, грозные тучи сверху и жалобная кротость внизу, – но он-то, давно выросший из штанишек, знал, что все это одна игра. Небо играло в грозность, земля – в кротость. Они давно обо всем договорились.

«О, – писал он с тем пленительным высокомерием, какое из всех мировых вузов дает только Владимирский ордена Дружбы народов институт культуры и художественного творчества, – о, разумеется, это игра не в тошнотворно-хейзинговском или уныло-гадамеровском смысле, и даже не тяжеловесная песнь-пляска утопающего в соплях тпрусского Заратустры, от которой забалдевали и перлись бурлаки социалистического реализма. Нет, это высшая игра палача с жертвой, кошки с мышкой, земщины с опричниной, Кобы с Бухарчиком, головушки с топориком; тот божественный футбол, в который играли головами поверженных на минных полях Абхазии, после чего самого центрфорварда забили без всякого сожаления».

Это был стиль новой кремлевской философии, стиль упоительного футбола гипсовыми головами прошлого – Платона, Гегеля, Эволы, сколько их там было; стиль философии даже не топором, а бутсами. Зоркий выучился этому стильку, почитывая еще в институтские годы «Завистливую газету», где упражнялись в философических штудиях постмодернисты и авангардисты, выползшие на свет из петербургских котельных. Этот стиль претендовал на глобальное высокомерие и шампанскую легкость, хотя от него удушливо разило носками; в этой носканине и заключался высший пилотаж, поскольку власть не должна заботиться об изяществе. Хозяева дискурса, как называлась эта позиция в новой кремлевской философии, предъявляли себя ad hoc, ab ovo и per se. Что это значит, они не знали. На их языке это значило «как есть», во всей первозданной наглости. Хозяин должен пахнуть носками, ибо в этом его право. Это был искусственно-развязный тон страшно зажатого, давно не мытого человека, который в первые минуты еще опасался, что сейчас его погонят туда, куда ему самая прямая дорога, – но никто не возражал, все слушали и кушали за милую душу, и с каждым словом он наглел все упоенней, рыгал все громче, под конец уже откровенно мочился на головы первого ряда. Первый ряд старательно записывал сказанное и гадал по этой блевотине о состоянии верховных внутренностей.

«Игра, – писал Зоркий, – то есть ИГРА в нашем смысле, отличается от прочих прежде всего тем, что для прочих какое-то значение имеет странная претензия быть воином СВЕТА, тогда как мы – воины БЛЕСКА. Блеск русского воина заключается в том, что нам не надо ничего отстаивать, ни о чем заботиться и ничего доказывать. Наш воин не снисходит до оснований и обоснований. Наша игра огромна, смертельна, божественна. К серьезности еще можно было обязать наших предков, когда они кровью и потом метили завоеванные земли». Он стер «завоеванные земли» и вписал «добытые почвы»; слова должны были стоять слегка по касательной, как бы наискосок к смыслу. «Но мы, которым по высшему праву рождения досталось владеть полумиром и встречать одновременный закат слева и рассвет справа, дав ночи полчаса и пинка прочим, – мы вправе мечтательно полеживать и поплевывать, а когда нам придет такая фантазия – поигрывать. Наш футбол не тот, в котором убогим упорством тренировок забивают скучные мячи. Наш футбол тот, в которым божественным произволением бога нашего Хорса одним безупречно точным и легким движением забивают на все и на всех».

Он встал, отслеживая себя в огромном вертикальном зеркале, и с вечной своей божественной легкостью принялся боксировать – незримый противник с лицом ненасытного обидчика, давнего мучителя, одноклассника Шнырева, упал и уполз. На смену ему пришел доцент Братиков, отправивший Зоркого на пересдачу на той самой истории западной философии. Братиков тряхнул брыльями, брыкнул ногами, бросился прочь с жалобным блеяньем. На смену ему пришел основатель Финатепа, опальный олигарх Обаковский, обожаемый и ненавистный учитель, заигравшийся в парламентскую республику. Обаковский долго не сдавался, но Зоркий пустил в ход ноги, косматые копыта кентавра, полугорца, полуравнинца, – и потоптал обнаглевшего. Следующий противник был слишком могуч, чтобы боксировать за работой. С ним он разделается завтра в спортзале, личном спортзале, где можно рычать и кричать сколько душе угодно, – там он угробит Мечина и возглавит Росвсе, но покамест не время.