Михаил Веллер - Вначале будет тьма // Финал

Город появился, когда водитель, осторожно газуя, миновал очередной тугой виток дороги среди скал – появился весь и сразу. Собственно, городом его можно было назвать лишь с большой натяжкой: десятка три приземистых, косолапых каменных домов в два-три этажа, надежно вросших в крутые узкие улицы. Через несколько минут машина въехала на микроскопическую площадь с часовней чуть выше окружающих домов, фонтаном размером с уличную поилку и неопознанной статуей в натуральный размер. Коренастая фигура в старинном камзоле сжимала в одной руке что-то похожее на свиток, а другой, казалось, грозила небу, которое, вспомнил Еремеев, было здесь ближе почти на три километра. Спугнув стайку чумазых детей, шумно пинавших мяч вокруг фонтана – удивительно, но мяч был новенький, ярко-белый, с какой-то неизвестной разноцветной эмблемой, – водитель остановил джип в центре площади. Еремеев распахнул дверь, спрыгнул с подножки – и едва не упал на выпуклые камни мостовой: ноги вдруг не захотели его слушаться, а голова стала огромной и пустой, как облако на перевале. Сильные руки подхватили его, легонько встряхнули и утвердили на земной поверхности.

– Это от высоты. Дышите глубже, пройдет, – смуглый сухопарый водитель, до этого лишь пожимавший плечами в ответ на все попытки Еремеева заговорить с ним сначала на ломаном английском, а потом испанском, теперь чисто говорил по-русски, смягчая окончания слов. – Вас ждут, – он махнул рукой в сторону крохотного одноэтажного здания, стоящего на краю площади с противоположной от ратуши стороны. Даже на фоне соседних домишек оно выделялось какой-то особенно разлапистой, основательной неуклюжестью. – Вещи и документы надо оставить здесь. В сумке.

Еремеев кивнул, кинул спортивную сумку на заднее сиденье, захлопнул дверцу. Головокружение действительно быстро отступало – вместе с желтым кошмаром. К ноге его, как толстый доверчивый щенок, прижался белый мяч. Он собрался было пинком вернуть его детворе, но потом передумал, наклонился, поднял, получая физическое удовольствие от прикосновения к упругой кожаной поверхности, и легонько навесил в сторону самой перепачканной футбольной команды на свете.

Он совершенно не боялся предстоящей встречи, хоть и не знал, что и кто его там ждет. Но торопиться в дом ему не хотелось. Еремеева вдруг охватило острое чувство физической реальности, правильности, обусловленности всего на свете: то, что происходило с ним, происходило именно с ним, с его сознанием, неотделимым от тела, и происходило это в конкретный момент в конкретной точке пространства. Каждая причина имела свое, раз и навсегда определенное следствие, и Еремеев точно знал, что где-то далеко от него Волга совершенно точно впадает в Каспийское море, что жизнь конечна, а лошади кушают овес и сено. И это было хорошо.

Он с наслаждением умылся в ледяном фонтане, погрузив лицо прямо в чашу, пригладил намокшие волосы, провел кончиком пальца по шершавой пуговице каменного камзола. И зашагал к маленькому дому с покатой крышей, окна которого в наступивших уже сумерках неярко мерцали оранжевым.

Чем ближе подходил Еремеев, тем более странным выглядел дом. Входная дверь, довольно грубо сваренная из металла, по неясным причинам была вынесена из плоскости фасада в крохотное, буквально метр на метр, подобие подъезда. А ее причудливая бронзовая ручка, выполненная в виде то ли птичьей, то ли драконьей лапы, не поворачивалась, как этого можно было ожидать, а сдвигалась вниз в вертикальной прорези. Еремеев протянул уже было руку, но тут его внимание привлекло окно слева от входа, сквозь которое, как оказалось, даже вблизи нельзя было ничего разглядеть, кроме бесформенных бликов оранжевого света. Подойдя вплотную, он понял, в чем дело: поверхность стекла, гораздо более массивного, чем обычное оконное, покрывала выпуклая волнистая рябь, а в его толще застыли мириады пузырьков. Среди них что-то едва заметно поблескивало. Присмотревшись, он разглядел мелкую, с ячейками в полсантиметра, сеть из тончайшей металлической проволоки.

Хмыкнув про себя, Еремеев решил до времени выкинуть из головы все непонятности и решительно потянул ручку вниз. Клацнув, дверь распахнулась, и он, едва втиснувшись в крошечное квадратное пространство, тускло освещенное лампой накаливания, тут же натолкнулся на вторую дверь – точную копию первой, только ручку на ней надо было сдвигать уже вверх. Рядом был прикреплен лист бумаги с размашистой надписью по-русски: «Закройте первую дверь». Сообразив, что оказался в каком-то подобии шлюза, он захлопнул дверь сзади и, подавив легкий приступ клаустрофобии, потянул вверх ручку перед собой. Скрытые механизмы заскрежетали, а потом вторая дверь неожиданно легко открылась, и Еремеев вошел в помещение с низким потолком, едва освещенное тем самым зыбким оранжевым светом, который он видел снаружи.

Судя по всему, комната, в которой оказался Еремеев, была единственной в доме. Десять на десять метров, не больше, обшитая панелями из темного дерева, потолочную балку поддерживают две квадратные деревянные колонны. Стены почти сплошь заклеены газетными вырезками; среди них попадались и совсем старые, побуревшие от времени, и сравнительно новые, успевшие лишь немного пожелтеть. Разобрать, что на них написано и на каком языке, он с ходу не смог: слишком уж тусклым и неверным был свет. Еремеев с удивлением понял, что все освещение комнаты состоит из четырех развешанных по стенам старинных ламп – то ли керосиновых, то ли и вовсе масляных.

Стены слева и справа были без окон, посередине левой, в окружении газетных вырезок, висела большая, в натуральный размер, репродукция картины, которую Еремеев сразу же узнал, несмотря на плохое освещение: это была «Зимняя ночь» Альфонса Мухи. В центре правой стены напротив картины горел большой дровяной камин, скорее даже очаг, такой, каким его рисовали в иллюстрациях к старинным сказкам; на огне стоял большой глиняный горшок, в котором что-то побулькивало. Слева от очага на невысоких козлах, накрытых широкой доской, было несколько глиняных кружек и примерно десяток початых разнокалиберных бутылок. Их содержимое, как и газеты на стенах, различалось цветом от красно-бурого до почти прозрачного, – видимо, это был импровизированный бар. Кроме кружек и бутылок, на доске лежало несколько пучков каких-то сушеных трав и стояла деревянная плошка с крупными белыми яйцами. А в углу за козлами неподвижно сидел в массивном деревянном кресле огромный жирный старик. Несмотря на жару, которую Еремеев уже начинал ощущать, он был закутан в старое пончо с едва различимым от грязи ромбическим орнаментом. Глаза старика были закрыты, а огромная выпуклая плешь, обрамленная длинными засаленными прядями седых волос, жирно поблескивала в свете очага. Безжалостная глубокая старость гротескно исказила его черты, преувеличила сверх всякой меры: огромный нос, толстые брыли щек, мохнатые брови, набрякшие складчатые веки, необъятный подбородок, – но странным образом даже сейчас было ясно, что когда-то эта разбухшая туша была породистым самцом. Еремеев вдруг понял, что хорошо знает этого человека, что в прошлом он не раз и не два его видел. Ему бросилась в глаза еще одна деталь: на стене рядом со стариком, совершенно не гармонируя с окружением, торчала большая желтая кнопка-шляпка, то ли пластиковая, то ли резиновая. Такими вызывают грузовые лифты или поднимают служебные двери в больших магазинах. От кнопки уходил в потолок толстый черный провод.