Михаил Веллер - Вначале будет тьма // Финал

Алмаз Ильясович сладко потянулся и позволил себе то, чего давно уже не позволял: помечтать. Мечтать оказалось на удивление легко и приятно. Виделся ему какой-то необыкновенно светлый и просторный зал с колоннами, уходящими прямо в небо. Слышалась торжественная музыка – именно такая, по его представлению, должна была играть в служебном лифте, ускоренно возносящем персон особой важности к Райским вратам. Мерещились ряды очень значительных лиц, кто в мундире, кто в строгом костюме, смотревших на него ласково и со значением. Что-то небольшое ярко поблескивало золотом на алой квадратной подушке, а такой знакомый, родной голос говорил немного отрывисто, с трогательным легким меканьем: «…за безукоризненное исполнение служебных обязанностей, выдержку и находчивость, проявленные в кризисной ситуации…»

Необходимо было срочно выпить.

– Кукушкин! – позвал Алмаз Ильясович. Неприметная дверь в дальнем углу комнаты отворилась почти мгновенно, и в проеме показалась ладная фигура адъютанта. Серо-голубой мундир сидел на нем, пожалуй, даже чересчур хорошо, делая его похожим на франтоватого актера, изображающего капитана МВД.

– Здесь! – Кукушкин щелкнул каблуками, замерев по стойке «смирно», тут же, не дожидаясь разрешения непосредственного начальника, встал посвободней, широко улыбнулся и добавил совсем уже мимо устава: – Ну и здорово же вы все придумали, Алмаз Ильясович! – и, словно опомнившись, снова вытянулся.

Вот за этот вот идеальный сплав развязности и вышколенности, за эту молодцеватость вкупе с интимной искренностью и любил Алмаз Ильясович своего адъютанта. Сейчас – особенно сильно. «Ну, капитан Кукушкин, быть тебе майором», – подумал начштаба, а вслух сказал:

– Вольно! Вот что, Алеша, а ну-ка… а ну-ка – ну-ка, а принеси-ка ты мне вискарика.

– С огурчиком? – глаза Кукушкина тепло блеснули. Алмаз Ильясович имел в еде очень простые и здоровые предпочтения: борщ, бородинский, сочный хорошо прожаренный стейк (никакой крови!). Из спиртного же предпочитал полюбившийся ему еще в 90-е «Абсолют», а в минуты особенно хорошего расположения духа баловал себя 18-летним «Чивасом». Закуски же не признавал никакой, кроме бочковых огурчиков секретного посола кукушкинской бабки. Темно-зеленых, чуть сморщенных, с легким белым налетом и густым запахом, от которого рот мгновенно наполнялся слюной.

Вернувшись в смежную комнатушку, Кукушкин преобразился. Движения его стали точными и быстрыми, на лице застыло хмурое сосредоточенное выражение. Быстро натюкав код, он достал из сейфа плоскую походную флягу – зеркально-серебряную, без гравировки и прочего, но явно очень недешевую, – и отвинтил крышку-стопку, которая, в отличие от самой фляги, была украшена неброским, но изящным орнаментом: по периметру ее опоясывала извилистая змейка. Встряхнул флягу и вылил все, что в ней оставалось, в крышку – хватило почти как раз. Одной стопкой шеф никогда не ограничивался, и поэтому, нахмурившись еще больше, Кукушкин снова полез в сейф. Вытянул из него обильно позолоченную коробку, вынул бутылку, но сдирать пленку с горлышка не стал: шеф любил откупоривать сам. Протер салфеткой простое белое блюдце, поставил на стол рядом с бутылкой и стопкой. Открыл холодильник, на нижней полке которого стояла большая банка с мутной желто-зеленой жидкостью, влез в нее рукой, пошарил и вытащил огурец, оказавшийся последним. Кинув его на блюдце, Кукушкин щелкнул замками алюминиевого кейса, достал вакуумную упаковку соленых огурцов с этикеткой «Красная цена», аккуратно ее вскрыл и вытряхнул содержимое в банку. Пустую упаковку он тщательно завязал в два целлофановых пакета и убрал обратно в кейс.

Поднимая серебряную стопку с маслянисто-солнечной амброзией и выцеливая на блюдце лучший огуречный кружок, Алмаз Ильясович отвлекся на телевизор, где начинался, как он надеялся, последний уже рекламный ролик. И замер, завороженный безупречностью идиотизма, происходящего на экране. Человек десять здоровых мужиков в футбольной форме, встав в круг и приобняв друг друга за плечи, исполняли подобие греческого танца под тренькающую музыку, а в центре круга две крепкие загорелые девки, обе сладкие, медовые брюнетки с длинными вьющимися волосами – как раз в алмазовском вкусе, – держали на поднятых руках огромный пластиковый йогуртовый стаканчик. Небесно-синюю крышку его украшали г-образный орнамент, эмблема Чемпионата, название «Сиртаки», набранное угловатыми буквами, и слоган «Здоровеем за наших!». Зазвучал сочный распевный голос:

Виски ласково проскользнул внутрь обещанием прекрасного, белого с золотом, будущего. Алмаз Ильясович потянулся за облюбованным огуречным диском и почувствовал, что рука его стала вдруг одновременно и огромной, долгой, спускающейся к невероятно далекому блюдцу на дно километрового ущелья, – и маленькой, тонкой, словно конечность эмбриона. С головой творилось то же самое: она была и гигантской, как кошмарная переспелая тыква, и крошечной, как сушеная куколка. Воздух в комнате стал осязаемым, неприятным, как нудная нескончаемая работа, тошно надавил на лоб и переносицу.

Механически пережевывая огурец и совершенно не чувствуя его вкуса, Алмаз Ильясович закрыл глаза в легком приступе паники. Прислушался к своим ощущениям, подождал: наваждение быстро отступало. Генерал, не так давно взявший за правило относиться к своему здоровью с презумпцией виновности, нащупал пульс. Немного учащенный, но явно в пределах нормы, наполнение хорошее. «Духом и телом тот слаб, кто минутной пугается хмари, – решил он. – Тот, кто покоя за день не познал, поневоле устанет к закату». Алмаз Ильясович шумно выдохнул и открыл глаза; чувствовал он себя хорошо, пожалуй, даже как-то непривычно хорошо. Странное состояние ушло полностью, оставив его в приподнятом, энергическом настроении.

Реклама наконец-то закончилась. На экране появился Царьков, готовящийся вбросить мяч в игру от боковой линии, в динамиках засвистел-зашумел стадион и продолжил с середины фразы Жора Басов: