Михаил Веллер - Вначале будет тьма // Финал

– Это типа твои, что ли?

– Мьаленькие, – Нготомбо показал ладонью рост детей – не выше Ваниных колен, – Мамьу любьят.

– Эх, я маму свою тоже люблю.

Поль Нготомбо и Ваня Баламошкин сидели рядом на скамье и ели африканскую лепешку. Нготомбо вспоминал о доме.

– Хьорошо там. Бедно хотья. Но не гольод. Льяунда дом всем! Спьор – нет. Дрьак – нет. Война – нет.

– Война, говоришь?.. – Баламошкин озадаченно почесал затылок и вдруг весь засветился. – Вспомнил!

– Ай?

– Дурак! Не ай, а эл. Ля-ун-да. У вас там эта, войнушка. Чего-то с генералами африканскими и с едой. В смысле, без еды. Стреляют!

– Гдье? – Нготомбо серьезно посмотрел на Ваню. – Льяунда? Ктьо стрелять?

– Льяунда, Льяунда. Я в больнице когда валялся, услышал по телику из коридора. Потом заснул. На этих койках спать удобно, жесть. Как у мамы, честное слово. Лежишь такой у березки, глаза закрываешь, и храпишь, храпишь…

Но Поль Нготомбо его уже не слышал.

В раздевалке было тесно и душно. В углу Царь шепотом общался с Виктором Феевым и Заяцем. Все у него перевернулось с ног на голову. Все было не на своих местах: там, где должен был быть футбол, было одно расстройство; там, где раньше было спокойно, теперь царил кавардак. Он говорил с Виктором Феевым, с Александром Заяцем, он ждал тренера. Но мысли его были не здесь. Ничком эти мысли лежали в воротах сборной России по футболу – внутри мяча, забитого им самим, внутри гола в свои ворота.

– Так, ну слушай. Я проходил уже через такое, – Феев высоко взмахивал руками, – ты, главное, не думай об этом слишком много… И улыбайся чаще.

Феев встал напротив Царя и на своем примере показал, как нужно улыбаться.

– Самое ведь что удивительное – я сразу ничего не понял… Думал отобью, а там сразу: «Dupa!». И один ноль. Никогда такого не было. Никогда.

– Но ты же отбил потом! Не всегда… Отбить можно.

– Да… Иногда приходится просто забивать, – медленно произнес Заяц. Царь и Феев посмотрели на него, моргнули и отвернулись.

Царь и Виктор Феев дошли до двери – Заяц потрусил следом. Феев сложил руки на груди и продолжил:

– Бывают в жизни моменты. Ну, неоднозначные. Выбирать надо.

– Выбирать иногда необходимо. Да…

– Заяц, погоди. О чем я… Да, выбирать. Стоишь ты вот, – Феев показал на Заяца.

– Я?

– Да, ну хотя бы ты. Кто-нибудь, неважно. И надо же взять и войти. В дверь.

– Не было у меня двери, Витя. Какая там дверь, когда «Dupa»…

Со стороны группы Колчанова повышались голоса. Заяц прислушался – говорили только Зимин с Остапченко. Слышалось что-то про манную кашу. Ее Заяц любил с детства. Он представил себя в семь лет, в небольшом домике в деревне, у бабушки. Его тогда кормили кашей. Заяц прикрыл глаза и улыбнулся.

– Вот! Смотри на Заяца.

– Что, – Царь попытался скривить улыбку, – уши длинные?

– Длинные. Улыбается он, смотри!

Тогда еще не было в жизни Заяца футбола. Вместо него тогда была бабушка и ее каша. Мама с папой все время где-то пропадали – вроде и на работе, а может, гуляли. Так, по крайней мере, говорила бабушка. У нее не было одиннадцати зубов – и говорила она, как будто жуя свой язык. А Заяц в это время ел манную кашу и слушал. И больше ему тогда не нужно было ничего. Заяц улыбался и совсем не помнил, где он – но совершенно точно знал, что находится не в раздевалке.

К Царю с озабоченным видом подошел Нготомбо. После разговора с Баламошкиным он перестал широко раскрывать рот, опустил глаза, осунулся. Не зная, куда деть руки, Поль все же уверенно подошел к Царю, игнорируя Феева и внезапно очнувшегося от воспоминаний Заяца.

– Цьарь.

– Поль.

– Мьел есть?

– Мел?

– Мьел.

Царь удивленно поднял брови и оглянулся на Феева. Тот пожал плечами и, улыбаясь, проговорил:

– А зачем тебе мел?

– Есть ильи ньет? – процедил Нготомбо сквозь зубы.

– Да зачем тебе он, ты чего?

– Ясно. Очьень бльагодарью.

Развернувшись на одних мысках, Нготомбо пошел к Рожеву, но сзади к нему подскакал Заяц. Он легко толкнул Поля в спину и тихо, прямо в черное большое ухо, произнес:

– У меня в шкафчике есть. Я… рисую иногда. Можешь, кстати, рисунки тоже посмотреть, там карандашом есть. Ну, если захочешь.

– Спьасибо.

– Ой, как у тебя уши двигаются. Смешной ты.

После слов «у нее, как в маршрутке, места много» Зимин толкнул Остапченко в грудь. Евгений ответил тем же. На повышенных тонах сначала разговаривали оба, а потом только Остапченко – Зимин выбирал, куда бы лучше ударить. В глаза все-таки нельзя – Женя же форвард, видеть надо. А слышать – так слух не главное в хорошем футболисте.

Все в раздевалке, кроме Поля Нготомбо и Валентина Рожева, подтянулись к месту стычки. Колчанов скрутил руки Зимину, а Рим – Остапченко.

– Ты как ее назвал? Повтори, урод!

– Она у тебя тряпка половая! То есть у нас. У нас, да, ребят? У всех!

– Попробуй только еще… Да не держите вы меня! Еще хоть слово, и я тебе дам!

– Ну, больше, чем она, все равно не дашь!

Чуть поодаль рисовал мелом на полу Нготомбо, но его не замечали. Подошел Царь. Он встал между Зиминым и форвардом и, всмотревшись в глаза каждого, вздохнул:

– Что вы как дети малые, ей-богу. Мы же все команда…

– Не лезь, Царьков. Мы хоть где ворота знаем! – Остапченко сплюнул на пол. – Пусти, сволочь, кому говорю!

Сквозь столпившихся игроков протиснулся Феев и, оттолкнув Царя, встал напротив Остапченко.

– Ты это мне в лицо повтори, слабо?

– Мне-то? А пусть отпустят, тогда поговорим!

– Рим…

– Даже не проси. – Хализмутдинов еле держал Остапченко – тот вырывался, оглядываясь назад. – Помог бы лучше.

– Да я сейчас так помогу…

– Слышьте, – Баламошкин встал со скамьи и улыбнулся, – а вы попробуйте им глаза завязать! Кто быстрее другого стукнет в темноте, тот и победил!

Сборная России по футболу была готова разорвать саму себя на мелкие куски. Только Валик Рожев сидел в углу и мрачно наблюдал – а Поль Нготомбо задумчиво что-то чертил мелом на грязном полу.

Дверь в раздевалку распахнулась. Хмурясь, поглаживая лысую макушку и перекидываясь фразами с шедшим рядом Давыдовым, к футболистам вошел тренер. Его заметил только Рожев.

– Псина! Как тебя мать родная терпит?

– Ну меня же твоя терпит как-то!

Еремеев растолкал игроков и, выдержав паузу в неожиданно наступившей тишине, спросил:

– Что здесь происходит?

Ему никто не ответил.

– Я вас русским языком спрашиваю.

Все молчали, пряча глаза в пол. Колчанов отпустил Зимина, а Рим – Остапченко. Они разошлись по противоположным углам раздевалки. Вслед за ними расселись остальные.

– Вы тут совсем охренели? Никто то есть больше не говорит? Ну что? Никто?

К тренеру подошел Валентин Рожев.

– Я все слышал.

– О, ну хоть Рожа говорящая. И что слышал?