Михаил Веллер - Вначале будет тьма // Финал

Время сделалось тягучим и жарким. Трибуны ревели «Давааааай!!!», Федор медленно занес правую для удара, вратарь славонцев сложился в Z, широко разведя руки, Гена Хайлович шептал: «Ну вот-вот-вот-вот-вот…», и нога россиянина наконец коснулась мяча. Тот после подсечки плавно взлетел над голкипером, машущим руками в беспомощной попытке достать коварный снаряд, и за его спиной парашютом опустился в ворота сборной Славонии. Рука арбитра показала на центр поля. 2:2. Свисток слышно не было. На Первом канале, разрывая динамики всех телевизоров страны, летел Жорин крик: «Гооооооооооооооооооооол!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!»

И только после этого на поле выплеснулись стотысячная любовь и стотысячная же ненависть одновременно. Стадион взревел! Ребята бежали к углу штрафной, где Федор уже обнимался с Остапченко и орал что-то зрителям. На экране почему-то появилось изображение из комментаторской, в которой прыгали счастливые Георгий Басов и Геннадий Хайлович. Под комментаторским столом валялась коробка из-под пиццы, а на самом столе видны были пятна кетчупа. Но это только на стоп-кадре.

А в далеком СНТ под Тамбовом, в своей будке сидел старик-охранник и, забыв про все болячки, наливал второй стакан.

Москва. Финал

На четвертой минуте перерыва сборная России по футболу, обсуждая в раздевалке матч, все еще ждала своего тренера, застрявшего на поле. В раздевалке пахло потом и травой. Грязные следы путались друг с другом и рисовали на резиновом полу футбольные мячи. Федор Колчанов, только что забивший славонцам гол – гол, сравнявший счет и уравнявший шансы, – сидел на скамье и рассказывал обступившим его товарищам о своих мыслях. Слушали Колчанова плохо: Женя Остапченко его перебивал, а Зимин поправлял. Баламошкин подпрыгивал на месте и смеялся над Римом. Чуть поодаль от них сидел черный как смоль Нготомбо – словно потухший уголек рядом с костром. Он улыбался, обнажая ярко-белые зубы, и тихонько насвистывал себе под нос «Марсельезу». В его родной Ляунде эту песню считали колыбельной. В другом углу, один, скрестив под скамьей ноги, сидел Валентин Рожев. Он сверлил глазами огромный грязный след Рима Хализмутдинова и мечтал о пахлаве. А рядом хмурившийся Царь шептался о чем-то с Феевым и Заяцем. Сборная России ждала своего тренера, обсуждая в душной раздевалке матч. Каждый игрок в команде был занят своими мыслями и каждый видел только самого себя.

Федор Колчанов был счастлив. Мысленно он все еще бежал к воротам – заканчивались последние секунды тайма. Федор чувствовал стороны. Баламошкин слева – ворота впереди – сзади команда. Сзади трибуны, город, люди. И все ревело, глядя на него. И все в мире, казалось, было только для него.

Свет белых ламп блестел в расширенных зрачках Колчанова. Федор рассказывал свои мысли вслух. Рассказывал взахлеб, проглатывая половину слов и пропуская буквы. Его нёбо сохло, ему хотелось пить. На полу медленно застывала грязь. Никто его не слушал. Но для Колчанова существовали только поле, ворота, пас Баламошкина. Был только футбол.

– А потом – вообще только ворота остались. И этот, вратарь ихний, как его…

– Их, – Зимин снисходительно улыбнулся.

– А?.. И бутсы натирают! Я давно уже говорил ведь…

– Что говорил?

– Да, говорил! И вообще все как будто вокруг меня крутится. Как, – в поисках верного слова Колчанов прищелкнул пальцами, – как мяч крутится, вот!

– Это называется, – Зимин пригладил волосы, – эгоцентризм.

– Эго… чего? – гулко переспросил Остапченко.

– …центризм. От слова «центр». Не бери в голову, тебе незачем.

Тихо захихикал Баламошкин – Остапченко злобно посмотрел на него и что-то прошипел сквозь зубы. Колчанов попробовал встать со скамьи, но сразу же сел. Выдержав паузу, он снова заговорил:

– …Ну да. И я, как главный самый! И ворота… Короче – они как будто вообще мои были. Понимаете?

– Не-а.

– Ну… Ну как штука такая. И мяч тоже…

– Штука у тебя в штанах! – громко хрюкнул Баламошкин. На него не обратили внимания.

– Ну, в ворота войти может, а может не войти…

– Как женщина, – Остапченко улыбнулся и, сложив руки на груди, посмотрел на Зимина. – Знаю я таких женщин. В которых входить без стука можно.

Все замолчали. Расстроившись, что его снова не слушают, Колчанов вспомнил матч и улыбнулся. Вслед за ним улыбнулся Баламошкин. Ярослав Зимин подошел к Остапченко вплотную и, нахмурившись, спросил:

– Каких это женщин?

– Да мало ли вокруг трется. Абстрактных.

– Такое слово, значит, знаешь?

– Ну так и я не пальцем сделан, – Остапченко заговорил шепотом. – А ее как зовут, а, Яр? Хотя какая разница. Швабра – она швабра и есть.

В раздевалке, в углу Колчанова, стало совершенно тихо. Только в барабанных перепонках Зимина громко и ровно стучал марш. Он сжал кулаки и повел шеей. Все остальные боялись лишний раз вздохнуть. Не боялся только Баламошкин. Он толкнул в плечо Рима и громко, перекрикивая голос в своей же голове, засмеялся:

– Типа шмара, ты понял? Ну типа, швабра-шмара, тряпка как.

– Вань, – Рим взял Баламошкина за ворот футболки и подтянул к себе.

– А?

– Хлебало завали.

Обиженный Баламошкин чихнул и, показав кулак Хализмутдинову, подсел к Нготомбо.

– Поль!

– Вьань! Тьебе хльеба мало?

– Не, это у меня хлебала много.

Уши Нготомбо двигались, как маятник, вверх-вниз. Иногда, если Поль сильно этого хотел, они слушались хозяина и его приказов. Но обыкновенно уши Нготомбо жили своей, отдельной от остального тела и совершенно непредсказуемой жизнью. Баламошкин с детства мечтал научиться управлять ушами. Эта мечта была старше футбольной и, уж точно, прочнее ее. Она была с ним до футбола, осталась в футболе и (в чем Иван не сомневался) должна была сохраниться после. На перерыве, в раздевалке, говоря с Полем Нготомбо, Ваня снова не мог отвести от его черных футбольных ушей своих больших голубых глаз.

– У мьеня из дома! Из Ляунды! Хльеб. Хьочешь отрьивок?

– Кусок, дурак. – Баламошкин почесал затылок. – Откуда ж я твою Реунду помню, в голову вбилась, собака… Ну ладно, давай кусок.

Нготомбо подошел к своему шкафчику и достал оттуда синий полиэтиленовый пакет. Из него высовывалась белая надкусанная лепешка из тонкого теста. Поль оторвал немного и положил себе в рот. Хлеб таял на его высунутом языке. Нготомбо похлопал себя по животу и протянул оставшуюся часть лепешки Баламошкину. Тот откусил и, медленно жуя, заговорил:

– Ничего, нормальный кусок. Так. А чего, ты говоришь, за Хренунда?

– Ляунда дом! Знать Ляунду, любить очень!

– Дурак!.. Не эл, а эр. – Баламошкин оскорбленно покачал головой.

– Тьам у меня все вьообще. Дажье детки остались!