Дейвид Бриттон - Трилогия Лорда Хоррора [litres]

Полуопущенными глазами взглянул я на Маргарет Уайт, с коею не усомнился б изобразить животное о двух спинах.

При посредничестве ль Моузли либо без оного, но на будущей повестке дня у меня стояло задать миру колотушек.

Меня насторожил далекий грохот. Для всего окрест звучал он все равно что приглушенный баллистический гром либо же звук ракеты земля-земля, выпущенною некоей мощною, неземною пушкой. Всех в кабинете внезапно утишило бездыханное молчанье. Мы переждали краткие мгновенья, покуда шум сей морфировал и свирепо жужжал по всему зданью. Слышимое нами теперь напоминало мне коварный гул Вальков, прилежно вращающихся на сахарных фабриках. Раскаты росли во громкости, а затем перекатились над нами и растаяли в добром теплом воздухе снаружи.

Мы целенаправленно поглядели на сэра Озуолда, коий при первых выстрелах встал со стула и теперь стоял, слегка склонивши голову, внимательно прислушиваясь, и вся фигура его силуетом выступала точно в центре крюкастого креста, висевшего в раме у него за спиною.

– Ха, Маленькие Иудеи-Целители Химмлера! – воскликнул он, казалось, до крайности удовлетворенный неким внутренним делом. Перемещаясь быстрее, нежели я полагал его способным, он подступил к крупным эркерным окнам. Подняв одну створку жалюзи Уильяма Морриса, он прижался лицом к стеклу. – Они наконец-то выступили. – Он обратил яркие свои глаза на нас, и я отметил блаженную жестокую улыбку, что расселась по всем его чертам, а также и что-то еще, быть может – тревогу, а то и облегченье, чуть не погребенные ширью его блистающих зубов. – Томми! – Он в восторге хлопнул бывшего чемпиона по боксу по широким его плечам. – Der Мазок отправляет извращенье Kristallnacht -а, дабы наш вековечный день сделался ярче.

Наш небольшой отряд осторожно переместился по комнате и собрался вкруг него. Я двинулся к боковому окну, из коего на нашей высоте над городом открывался четкий вид на весь Южный Мэнчестер – в ту сторону, откуда первоначально сей звук исторгся.

Ожиданья наши всего за несколько мгновений возросли до непокоя, и в оконные стекла, кратко лязгнувши, ударил порыв ветра, словно бы резко выдохнутый ртом великана. Я отстранился, дабы избегнуть возможных осколков разбитого стекла, и молвил ближайшему своему соседу, коим, не по стеченью обстоятельств, оказалась Маргарет Уайт:

– Полагаю, Германья и впрямь шлет нам факсимиле.

– Дорогой мой. – Она возложила персты свои на подвязку спермы, что блистала на рукаве моего жакета. Страсть моя удовлетворилась. Еротичности она позволила вкрасться в наше знакомство. Она произнесла: – Ubo sc e va indignatio ulterius cor laceriare nequit , – и слизистый смех ея был заразен, после чего она прибавила: – А рот свой лучше оставили б дома.

В то же верил и я, а потому с напором рек ей:

– Свою родословную я довожу до Нормана Жуаё, прибывшего в Англью с Вильхельмом Завоевателем. А когда «джентльмены Джойсы» приехали в Ирландью в 1172-м вместе с графом Фицджералдом, нас – и многие – звали «Веселыми Джойсами». – Костная любовь звучала в речах моих, ясно даваючи понять, что она меня не смутила. – Цветик, – вновь заговорил я, – человек николи не научается, покуда не страдает и не обжи гается. – Она не ответила, и вниманье мое возвратилось к делам непосредственным.

Прозревал я, быть может, миль на тридцать – туда, где Петушьи Врата смыкала Озонья Радуга, а за ними на зеленые луга и бугры той части Чешира отбрасывали свой особенный свет Даунзы. И вот на глазах у меня, казалось, крохотный живой огонек засветился и затанцовал, и скакнул в ушко радуги, и полетел куда-то в нашу сторону. Я смотрел, как миновал он Арений Холм, затем быстро переместился над Кузничью Дверь и Жабий Проулок, над Купидоний Переулок и Кошачье Гнездо. Где-то в миле от нас он разогнался крутым поворотом вокруг Иисусовой Часовни на Дороге Долгой Складки Запруды. Он приближался и уже достиг Штукатурных Дыр – и тут я различил, что сие горящий человек, с великим неистовством крутящий в небе колеса яростным метеором.

Я знал , что сие еврей.

Моузли открыл свое окно, и меня буквально сбил с ног всепроникающий запах раскаленной карамели.

– Запад придет к Востоку сражаться друг с другом – а не с Хитлером… его существованье позволит им растоптать всю Европу… вероломно лишить Германью всех ее великих ученых… ее передовой технической культуры…

Моузли говорил, но монотонный голос его, казалось, заговаривается. Вниманье мое захватило зрелищем пламенной ткани, коя пробивала мэнчестерское небо ядовитым верченьем – и ко мне, и к центру города.

– Запад будет сражаться за Хитлера… не бросать вызов… не анализировать. Произойдет Новый Порядок Хитлера… не так, как сего обычно слепо желают массы.

Крохотные частицы горячей тянучки принялись заляпывать собою стекло, и я рискнул бросить взгляд на Моузли, который, говоря, не отрываясь взирал на то, что за окном. Его окружали товарищи, тени их подкрашены, казалось мне, даже в ярком солнечном свете, краснеющим угольным огнем. К нему подошла Маргарет Уайт. Слова его парили в воздухе вкруг нас, и тут я поспешно возобновил собственное дежурство.

– Слепой расистский ужас жив в каждом соседе. Гуманизм со своей стороны винит в сем Хитлера… и по той же причине – забыть. Антихрист позволяет как жертве, так и гонителю покоиться во сне. Хитлер… залегает в ране сердца всего человечества.

В тот же миг еврей вспыхнул и обрушился на нас. Кабинет омылся техниколором – тем ярким мертвенным веществом, что так усугубило «Унесенных ветром». Сказать по правде, огнь его был неземен, и души своей ради я отпрянул, однакоже прежде успел заметить то безумное еврейское лицо: оно пылало.

Поскольку я никогда особо не доверял размышленьям моих собратьев, последствья их кончин не влекли никаких во мне угрызений. Одним недовольным меньше будет занимать место, оставленное для тех, кто лучше него, дабы они могли потягиваться. (Мышцы моего плеча дернулись быстрым рефлексом.)

Но с этим парнягой – меня тронуло нечто близкое жалости. Быть заключенным в кокон тянучки, облекавшей собою всю кожу, отчего растягиваются часы, кои ему приходится гореть, – сие демонично. Тут чувство гумора Гран-Гиньоля далеко заходит. (Невольная улыбка вкралась мне на лицо.)

А внутри того огненного болида человек был жив. Ирисочный астронавт повернул ко мне еврейское свое лицо, языки пламени лизали его отвисшие щеки и волосы – он был почти что ал, – а капли карамели и живой ткани кусками коры, вихрясь, отлущивались от него. То изливалась вся его сущностная еврейскость.

А затем, показалось мне, пока он несся, горел и ржал по-над площадью Св. Питерлу, он вдруг почорнел!