Дейвид Бриттон - Трилогия Лорда Хоррора [litres]

Вскорости потемню я свет его дневной.

Работать в таком месте, где пребывает Чародей, – судьба моя.

Всякой универмажной крысе ведомо, что николи не изъяснялся я на эстуарном английском, да и не растрачивал попусту бритву «Босс».

Из-за темных портьер «Танцовальный Оркестр Савойских Орфейцев» заиграл начальные такты «Гуморески» Дворжака.

– Вы чужак не токмо самому себе, вы еще и чужак всем в сем собраньи. – Помещик Хогзнортона прямо в лицо мне применил свою древовидную интерпретацью моего характера – и на нея же наложил неописуемый глянец утонченности. – За исключеньем, то бишь, одного, коий здесь отсутствует, практикуючись в Клохтуньем Танце. Не взирая на веселое ваше одеянье, вашу опаляющую прическу и пальцетряскую харизму, вы – все равно что чужак, коего можно повст речать в переполненном поезде подземки, коий возвращается домой в пригороды всякий вечер средь недели.

Сие оказалось лучше, нежели недолжно поведанная фантазья. Старый пудельный поддельщик прихромал по сему поводу к адским мукам пламенной серы. В вороньем гнезде сем он был не один с такими разнообразными мыслями, и слова его стекали с хряцкого вертела вечной его Души. Однакоже, учитывая хорошую породу и, опять же, мне в лицо – сии измаранные меморандумы остались невысказанны всеми остальными в нашем присутствьи.

Предо мною, околачиваясь, предстала широченная ухмылка Томми Морэна с арбузный ломоть, выражавшая йоменскую преданность и дисциплинированное уваженье. Я знал: одной вздетой длани довольно будет, дабы запустить его Бутби на шею, но я осек в себе любой подобный ход супротив приказчика, ибо в мои намеренья входило через краткое последствье времени сладостно ниспустить на него всё, от палэ-глайда до летки-енки.

В сей миг сколько-то белесых яйцевидных облаток, сходных собою с Весёлкою обыкновенной, Phallus impedicus , принялись подпрыгивать над ним в воздухе. Из них пистолировала причудливая желткоподобная смола. Облатки сии подымались и опускались, и я примечал, что ими кормятся тучи красных мушек.

Затем ко мне подалась глава Шестуньи – цвета бледно-сливочной буйволиной шкуры, окруженная темным кольцом зеленых спор. Кожа лика ея располагала мучнистою зернистою текстурою. Сопровождал ее крепкий дух анисового семени.

На малый промежуток помстилось мне, что я в Лесу Хейнолт со зверьми, и что пановы свирели вскорости визгливо исторгнут из себя живенькую мелодийку. Меня всего промочил трудноэкстрагируемый королевский мед, коий в сочлененьи с анисовым семенем заставил желчь мигрени моей медленно растечься от полостей в моих зубах.

Тяга в сигарах у Чёрчилла и Эттли была хороша. Глядя на них тесно занавешенными очами, я вдруг припомнил, что сие входит в буддистские верованья – что пятеро Бодхисаттв (Совершенных Людей) управляют судьбою сего мира. Подозревали ль они, что, таившееся в Бутби – еврей ли или гой, или Иной, Шестунья, – было одним из них?

Мне никогда не верилось в равенство ради равенства. Люди – те же животные, и дефективные бывают в любом помете. Я ж желаю лучшего, всемогущего.

В уверенности, что Бутби – тот человек, кто средь своих мерзких утех, говоря по-Шейкспиэрову, «как дельфин всплывал всегда наверх, играя той стихией, в которой жил» [14] Пер. Д. Михайловского. – Прим. пер. , ребус разрешился.

– Где тот мертвец из мертвецов?.. [15] Пер. Т. Гнедич. – Прим. пер. – произнес Бутби ровным голосом и выжидал, испытывая мое терпенье, фиглярски пристукивая ногою.

Так-то я его и Ёб-порвал. Боже мой, да! Мясницкое лезвье в моем кулаке показало ему, почем свет дня – получаса не минуло!

Склоняюсь я пред страстью Аушвица, а его ужасающее гало обертывает коконом душу мою.

– Так-так, мартышка, пускай тебе повезет! – Образованье свое он мог получить и в Бесплатной Еврейской Школе Спиталфилдза, но я познакомил его с мясницким лезвьем, обес костленным на рынке жизни, отмоченным в божественной разлуке, необученным латыни. Подавшись к лику его, я вымолол его левое око из глазницы его и взлакал его своими устами, вместе с соленой сутью его, вкусом и протчим.

Он сложился вдвое, аки захлопнутый нож; и звук, издавшийся горлом его звучал величественнейшим дискантным до, что мне когда-либо доводилось слышать, пригодным для искреннейшей вечерни. Десницею своею я побуждал его петь, и голос его пищал в унисон с летучими разрезами моей бритвы по его груди. Вместе мы с ним звучали «Кляксами» в хороший вечер.

И вот, в настрое с красным моим лезвьем у нас заваривалась очень недурная спевка. Безо всякого смущенья я поправил ему пояс разрыва, позволив ему держать высокооктавные ноты, коих требовала бритва моя.

Дабы показать, как они ценят мои усилья, Томми Морэн и Джон Бекетт влились в наш хор, присовокупив к нему голоса неожиданной сласти. И вновь – конфронтацья на грани войны, и краткий опыт мой бытованья пробойником на ланкаширских мануфактурах принес свои дивиденды.

Я откинул назад голову – долгий бессодержательный хохот ржаньем вырвался из меня. Пародируя собою марионетку, я вздел длани, вялокистныя и дрожкия.

– Раскрою ебаные шеи Еврейских Лордов… в любое время. Поставлю капельницу с кровию торчков голодающим младенцам, введу менструальную кровь, чорную от СПИДа, Матери в пизду.

Не успело все оно завершиться, а я уж знал, что не токмо придется мне навещать, но и поселюсь я в жутком месте.

Я заставил громадные свои зубы сомкнуться у него в щеке.

Моя бритва грабила весь низ его тела. Из него выкачивались кровавые пузыри, проносились мимо моего лица в пьянящей смеси межреберной жидкости, разрозненной и драной, рваной и мрачной на вид. Довольно вскоре лезвье мое спело, вернувшися домой, и я принялся вырезать имя свое у него на грудине.

Он мне нанес единственный удар, и я открылся – на левом моем плече возникла небольшая ранка. Хлынула моя кровь – наружу и тут же обратно, ибо я очень быстро выдул ее и снова всосал, аки вдох.

Дабы сузить диапазон происходящего, Шестунья, похоже, зависла гроздию вымен и випер, вырастая из плеч сэра Лжеца и широкой его спины. Ея черты Тритона Ерунды были почти что человечьи, и меня так и тянуло расцеловать ея в эти чорные щеки, в эти прекрасные, печальные мартышачьи очи. Меня заполняли чары пассии, а слова ея опускались на меня отрватительным испареньем.

– Ты еси входъ и врата Діавола. За добродѣтель твою (сирѣчь твою кончину) Сыну Божьему подобало страдать смертію, и пребываетъ ли въ разумѣ твоемъ еще мысль объ украшеніи себя поверхъ одѣянья кожи твоей.

Сие я содеял с умелостию и положительною синкопацьей, и ноги мои крутили Дикери-Ду с редкою хитростию. Бутби, притиснутый ко мне, лежа прочно на пробойном молоте моего лезвья, выкрикивал огромные слоги сожаленья, взбивая пустой воздух супротив воска моего.