Дейвид Бриттон - Трилогия Лорда Хоррора [litres]

Меня не придавили хлороформом при рожденьи, посему я заразою бродил по еврейской Стране чудес. Выпрямившись, праведно; подкисляючи затор их генов взмахом своего лезвья, оставляючи их пагубным компостом на красном шоссе.

– Из кривой лесины человечества ничего прямого нипочем не сделать [53] Иммануил Кант: «Idee zu einer allgemeinen Geschichte in weltbügerlicher Absicht». . – Голос мой задевал нерв всем мужам переменным.

Ко мне прижались две внушительно сложенные женщины, их Корсетные Пояса Фэнни Формер от «Фредерика из Холливуда» и утягивающие панталоны (они, как ни жаль мне сие говорить, в тот день отнюдь не носили на себе «трусиков камня настроенья», коие, как утверждают, изменяют себе цвет сог ласно половым потребностям женщины) туго прижимались к моей коже. Хоть я и остался безо всяческих иллюзий касаемо их течки.

Я был полон решимости для них Воссиять и совокупился там же, на аушвицской дороге, под сению крематорья, возлюбивши влагалища их до полного восторга, всачиваючи тела их в свое, не обращаючи вниманья на ноги Птиц, Евреев и мартышек, кои топотали по телам нашим.

– Лишь храбрецы заслуживают справедливости, – в конечном счете заметил я, вставаючи, когда сироп мой проделал свою работу. – Благодарю вас, дамы. Quelle jolie, gentile petite Russe!

Грехом следовало прозываться им.

– Полощи, покамест не запищит, – сказала одна, смеясь. Жены те знакомы были с единством мужской природы, и пороки, с коими родились они, оставались неуязвимы в теченье всей их жизни: не было б мне смысла возвеличивать здесь их добродетели; читаючи, мы способны сие постичь.

Меланхолические лица подавались средь толп несколько неприятно черствых гонцов за крематорьем, с коими я далее двинулся, нагой, по дороге к Холму Кронгар. Николи не видал я лиц столь расположенных к радости либо столь возжегшихся от еврейского сифака высокомерья.

Естьли еврею бесплатно достанется вервие, он и повесится.

Еврей есть пустая трата кожи. Лезвья, прилепившиеся к моей, аж чесались, так им не терпелось сварить суп из его кости.

Вот бы у народа еврейского была одна шея.

Хуй мой кинулся в наступленье и выкачал из себя суспензью острейшего сока – я видел, как жжет он и еврея, и почву, и скакнул вперед я к старухе, и двинул ея кулаком в затылок; сваливши наземь ея так, словно резали из нея филей.

В обязанности мои отнюдь не входило наращивать на скелет ея мясо жизни.

Равномерным шагом влился я в стаю птиц, бегом гнавших к смерти еврея, испускавшего вербальные пени; фанфароннада страданья, исходившая из него, тыкалася мордою в сладчайшие ласки Души.

Натянувши хорошую физиономью при обеспокоенном сердце, я озвучил озабоченность свою.

– Я изреку некоторое количество слов – и они будут Злато. – Нечистокровный грубый жаргон был не в моих правилах. – Кто вы, где стоите – вот что важно в жизни.

Пока смахивал я жаркий кус семени своего на сего еврея, он поворотил ко мне весенние свои зеницы и произнес:

– Мед есть слюна звезд.

– Нате, я покрою кости ваши чорными перьями. – Я нагнулся и собрал в охапку страусиных и орлиных перьев и разбросал их поверх его. – Вам сгодится. Завтра я стану жить, говорит дурак. Завтра слишком поздно, мудрец прожил вчера.

Меня схватило еще одно еврейское существо общего рода, оскорбленное моею злонамеренною чувствительностию, немощно потрясаючи муштабелем.

– Неужто не видите мы, как мы страдаем?

– Ни за что! Я б нипочем не стал давать показаний по обвиненью в содомии, – отвечал я, будучи вполне осведомлен относительно хитрованских его мотивов, ибо николи не ощущал я плоти длани его. – Теперь же иду я в песочину за поросенком.

Я отошел, выдирая его передние зубы из своих костяшек, мимолетно примечая в толпе фавнов и дриад.

– В сумерках, дорогая моя, когда огни тусклы и пригашены, – тихонько бормотал я себе под нос – свидетельство злой жажды.

– Живи же так, чтобы в урочный час, когда примкнешь ты к длинным караванам, идущим в мир теней, в тот мир, где всем готов приют, в жилище тихом смерти, не походил ты на раба – в тюрьму влекомого всесильным властелином; чтоб просветлен был дух твой примирением, чтоб к гробу ты приблизился, как тот, завесу кто, над ложем опустивши, идет ко сну, исполнен ясных грез [54] Пер. А. Плещеева. – Прим. пер. .

Было ль сие измышлено Марцапаном Ананубьем – или же магически оркестровано Ебом Фантастикой?

Еб, остававшийся столь безмолвным, что дыханье его казалось объемно-толстым, отослал каталептические члены свои картографировать волшебную траекторью в ноосфере, отчего апостолы его вложили вербальную кляузу в вездесущий вопль «Zecken Raus» (паразиты, вон).

Заставшися в разделенном пространственном делирье, мы подступали к вершине Холма Кронгар и высящейся массе «АЛМИНЫ». Дневной свет здесь еще более затмевался жарою и пылью паломников, сгрудившихся мильонами своими вкруг кирпичных труб, щерившихся мерзким дымом в небеса.

Даже тут мне хватило присутствья ума отметить меньшие крематорьи, выстроенные окрест «АЛМИНЫ».

На манер сфинкса напоминали они волков и драконов, аллигаторов и змей, бессчетные изображенья Спасителя – Христа, Мохаммеда, Аллаха, Будды, Иштар, Сета, Шивы, Кали.

Считайте божеств сих кем пожелаете, но под всеми именами своими известны они как Искупитель.

Некие объекты, распевавшие « ПЕЧЕНОЧНУЮ ПИЛЮЛЬКУ » вынудили меня вновь возвести очеса к небесам, катившим над «АЛМИНОЮ». Снопы света сияли со знающей вселенной, затопляючи поднизье, являя, что очищающая краса ее – Божественна.

– Страх востроглаз, – сказал Сервантес. – Он видит то, что под землею, а в небесах – гораздо больше.

Николи не видал я подобной в небесах активности. Все еврейские венские сосиски земли кружили в облаках. Каждоминутно присоединялись к ним свежие частицы Порхатой жизни – воздушно-несомые зародыши, волокнистые плацебо, сплетенные косами вервия сине-багровых пуповин, злобноликие ембрионы и шлюзный жар утробных вод, все они кружили вместе аркою красок и Веществ, кренящеюся к коллажу.

Вскоре курбетирующие зародыши уже билися в верхушки древних древес, росших окрест «АЛМИНЫ». Листва вся промокла от отошедшей, не сказать – несостоявшейся – жизни. Волшебное варево крови нерожденных евреев расплескивалось и затопляло листья и ветви, и циническими зеницами своими наблюдал я эдакое множество амазонских дерев: кастанну-де-макако (липу американскую), кумару, анхе лимде-мату и макараандубу, – они тряслись в кипени прокисшей жизни.