Дейвид Бриттон - Трилогия Лорда Хоррора [litres]

У человека, желающего править мерзким сим миром, все чувства должны быть на постоянном стреме.

Триметиламин (ТМА), сей могущественный феромон, примитивно достиг моего полового чувства. Презревши Жалкие Кишки, я с живостию потер своего белого дрочокунька. После чего аромат во всей полноте его, благоухающий разлагающимися морепродуктами – (балаханскими) креветками и гнилорыбицею – разбил во мне лагерь, и я подъял главу, проникнутую Би-Аза-Ку-Сасой. В мозг мне проник стремительный окситоцин, покуда я оргазмировал вновь, снова и сызнова, разбавляя всех евреев в обществе моем тонко перепончатым синим своим семенем.

Моча и экскременты евреев, кровь, пот, фекальи, гнилостность и восхитительный Умами затопляли меня. Аромат менструацьи (ритуальная пост-менструальная баня исраэлитов по-прежнему достойна похвал) опять отвердил меня к предуведомляющему залпу дрочкою из мудей моих.

Трубка моя была ароматна, мой пол обонятельно обучен.

Цапнув жидовку за горло, я швырнул ее наземь, и спермь моя вскочила вкруг нее фейским танцем. Ползучие евреи, выпроставши легкие свои на волю и накинув их себе на плечи, не теряя ускоренья, вершили садистические деянья над трупами, коля их ножами во имя лишнего возбужденья; алчно поглощаючи телесные жидкости мертвых. Мистер Некросадизм и мистер Мизофилия были в лагерях требовательны и всеприсущи, а последователей своих наставляли с ликованьем.

Затем, рядом с надгробьепечьми аллигаторов и волков, в бледных тенях «АЛМИНЫ», под синфонью Аушвица, биющуюся в какофоньи, я, тихо дыша, наткнулся на собственный образ свой, изваянный в красном кирпиче и Крупповой стали.

Едва ль я удивился.

Сам я лежал предо мною ниц на животе своем, карикатурою, ноги вытянуты за мною с негибкостию паралитика.

Торс мой вздыбился, вся верхняя часть моего тела покоилась на стальных руках.

Глава моя склонена была набок, и лишь раззявленная челюсть марала подбородок мой.

Свернувшися вокруг моей шеи, на мне присутствовал Долгозмий Некролог, и тело его извивалося мне по спине, а хвост уходил в воронку ануса моего.

Ни в какого Молодца-Леденца тут я вам не играю, да и не претендую на то, чтобы повелевать помыслами какого бы то ни было человечьего сердца. Ибо ложность, обрамленная на логарифмической линейке невинности, николи не фигурировала у меня на клинке, да и отрез от кома старого пудинга дуя-передуя – тоже.

Но я утверждаю – по праву Хрониста, – что не успела растечься и четверть часа, павши на неплодородную почву, как мое бродяжье сердце подшагнуло к Жиге Старого Рекрута, прямиком мне же в рот!

– Прикиньте токмо, – Томми Морэн следующим засек Меня, изваянного в краснокирпичье средь плывущих облаков. – Вам медленно или же как?

Тако-же и Моузли вперил взор свой в Подлинного Меня. Изработан он был из Капитана Енергичного, и, казалось, жить будет, доколе не станет Королем Кафузлеем, и слова его, ко мне обращенные, я расценил со тщаньем.

– Вскорости я вас подоткну, а равно и сие столетье, друг мой.

Скуп он был с дроботушным хавчиком – в сем я был уверен. Его призыв к сыновнему благочестью превратил его в сообразительного, симпатичного и невлюбленного. Еще чуть-чуть – и такой ход мыслей понудит его выкрикнуть «СГАЗАМ» и метаморфировать в Капитана Чудо.

И вот, как бы токмо что из Хибары Лудильщика, вижу я, как к улыбчивому кирпичному лику моему карабкаются по железной рампе и Озуолд Моузли, и Томми Морэн. Живо шагаючи за ними, следует отряд Чорных рубашек с еврейскими леденцами и ирисками, пихаясь за место в моей печи.

Стаи птиц, видел я, в текущий момент заполняли провал меж стальными моими челюстьми. Я наблюдал, как Моузли помедлил и повернулся ко мне, всего лишь за мгновенья до того, как начать неумолимый скольз свой прямо в глотку Хоррора. Его сопровождали евреи, мухами налипшие по оба его бока. Жирны они были, видом располагали людей довольных, неплохо оснащенных недавнею трапезою – пудингом из говяжьего стюдня и взбитого жидкого теста.

– Фокус в том, чтобы спасти себя. – Моузли возвестил сие и оделил меня сим советом с удовлетвореньем. Умпф! Как будто требовался мне диплом по Гуманитарным наукам, дабы признать истинность сего утвержденья. Озуолд в своем репертуаре очевидного, даже тут.

– Тогда вы движетесь в верном направленье, – заверил его я, и Некро-Волшба вздымалась при сем во мне, яко символическая мятная лепешка.

– Вы – человек светский, – наконец адресовался мне Моузли (разумеется, за жизнь мою при сем он бы не дал и сблевнутого фартинга), – человек, повидавший свет и опытный. Решенье ваше – кое есть дело етики и, вне всяких сомнений, располагается на острие беспристрастности, либо филозофьи, либо профессиональной неподкупности, – должно быть по сему поводу валидным.

Я прокис от игры его.

– Pulvis et umbra sumus [55] Мы прах и тени. – Гораций, «Оды», IV.vii.16. , – сказал я и попрощался с ним, ибо не суждено мне было больше видеть его на протяженье нескольких дней, покуда мы не встретились расслабленно выпить горькой «Иеремеи Быкожаба» в публичном заведенье лорда Ормонта и его Аминты в Найтсбридже, где постепенно и доза пирались до сушняков.

Кличи радости, влекущаяся плацента, спермь, слюни и извращенная дикость, что, казалось, обволокли собою все мирозданье, неслись надо мною по небу. Налетали фонтаны брызг урины, и обнаженное тело мое блистало, аки серебряный выст рел в их дуновеньи. Я отряхнул воды от главы своей и весь решительно собрался, меж тем неуклонно продвигаючись к тому крематорью, так напоминающему Боп Хоррора.

– Блятька, сюда, – Томми Морэн был следующим – и подал мне знак. – Лучшие выпивка и жорево.

Я смотрел, как на вершине рампы подался он в сторону, яко додо, та громадная вымершая птица, проворно проковылял вовнутрь, сокрушаючи в спешке своей немощных евреев, сминаючи все протоплазмичное человечество вблизи, – и вновь не мог не отметить толчеи ползучих, прыгучих тварей, что вечно двигались в симбиозе подле жида разумного.

Мир сей, с готовностию признаю я, есть место поистине кошмарное.

Секунды спустя Томми исчез.

Повторюсь. Под жарким небом Аушвица я наблюдал, как мое неохватное подобье, сработанное из кирпича и стали, поглощает всех и вся.

Моузли, Томми Морэн, товарищи мои и все, что двигалося вверх по той рампе и роем стремилося мне в челюсти, усасывалось во внутренний водоврат зеленых газов, рассасывающихся печей и неземных пламен. Здесь евреи и фашисты, птицы всякого полета, мартышки, тапиры, аллигаторы, непомерные рептильи и насекомые варилися и разлагалися на составные свои елементы; по меньшей мере, таково было мое ожиданье.

Кто б мог сварганить такое варево?