Дейвид Бриттон - Трилогия Лорда Хоррора [litres]

Но о сем молчок.

Пред образом моим евреи и фашисты единилися, их равный мрак достоин был виселицы. Однакоже лепилися они вместе, разделяючи ненависть и убожество друг друга, ибо тварьми и зверьми они были Инфернального Встряха, и утопали они в Седьмом Межреберном Пространстве Хоррора.

Етика – моя наглая блядь.

– Считайте меня косоглазым оптимистом, – сказал я, сияючи сырною улыбкою, а Спасительный Горб трубки моей тяжелел наслажденьем, – но вот стою я пред вами, одинешенек в мире грезы.

– Стой, смертный, стой. Ты не иди один. – Из толп лично ко мне обратился слабый женский глас.

Я вгляделся в женщину в сабо, отъявленно ниже меня. Пятьдесят лет назад фигура ея подо рваниною была б округлее. Седые власы ея были б светлыми, а на орлином, чуть ли не крючковатом носу имелись бы очки.

– Тише, мать, отпусти меня, – мило изложил я ей.

– Остановись и камень мой прочти. – Мольба в ея голосе едва ль выросла до шопота.

– Мать, попробуй помереть с достоинством. – Сей совет я дал ей бесплатно.

– Смерть времени мне на раздумья не дала – поетому смотри, как сам ведешь свои дела. – Ответ ея шваркнул по мне, вышибивши искру из кресала моего сердца.

Целенаправленно потянулся я в толпу и чиркнул одною из бритв своих ей по горлу.

Тут же колена ея низвели ея наземь.

– Сегодня – как я, – молвила она, а кровь плескалася жарко из щуплой шеи ея, однакоже ей по-прежнему доставало сил указывать на меня обвиняющим ссохшимся перстом своим. – Завтра – как ты.

То было плодотворное время в жизни моей, когда окно и восторг для Души были открыты.

У Души есть различные имена в согласьи с разнообразными ея функцьями: покуда оживляет она тело, зовется Жизнию; покуда желает – Волею; покуда знает – Разумом; покуда вспоминает – Памятью; покуда соглашается либо отказывается – Совестию; покуда дышит и живет, она – Дух [56] Августин и Исидор, Etymologiarum Liber XI. .

Раса и судьба, кровь и честь, кровь и почва; таковы камни жизни моей. Все остальное не важно.

Ступаючи, блядь, жестко по евреям и извращеньям, а тако-же ногастым птицам, я возвысился над мешаниною окрест меня. Яко сэр Тоби Белч, выдыхал я мерзкий воздух и стоял крепконого у входа в собственную свою пасть.

Поляриметрически был я Здесью и Сейчасом, воссозданным по харизматичному образу Аушвицеву.

Обширны были пределы Хорророва лика, кои населял я и где оставался крохотулею. Безо всякого труда обоняючи жареное мясо, чей запах сочился из печей, погребенных глубоко в моих стальных кишках, я навострил сторожкое ухо. Ворчанья Мрачных Старцев доносились от далекого Гимаванта.

Год спустя после жесткача, здесь описанного, Моузли предложил мне редактировать «ЧОРНУЮ РУБАШКУ», но к тому времени судьба моя определена была в иных местах.

Покуда миг хлестал мимо меня, я отступил на шаг назад, и низкий присяд полных туч коснулся меня и осел на всползе высшей точки моего разумного гребня. Мертвые младенцы, полушоколадные полужиды, вскорости скользнули рожденьем своим из туч и обломились на меня, скатываючись по нагой моей спине, громоздясь позади меня, яко великое изобилье пархатого стула; зрелого, злого и недужного.

Все пасти младенчиков Схинады разверсты были для моей инспекцьи и полны избитых цветков и Анютиных Глазок (сиречь Фиалка Трехцветная, опрометчивыми также зовомая Дикою Иван-да-Марьею либо Травянистою Троицею). В «Сне в летнюю ночь» Шейкспиэр именовал сей цветок Любовию-в-Лености – средством от Падучей немощи и судорог; посему здесь, в Аушвице, не весьма пригодным!

В последний раз, без дальнейших придирок либо мысли, без вероломства или интроспекцьи шагнул я следом за Моузли и чорнорубашечниками (либо же в погоне за живыми еврейми, кои неслися, минуя меня, тысячьми своими?), не упуская той ироньи, что позволял я себе заглотиться собою же.

Хоррор был тем гласом, коим вещал я миру.

С «Юнглинстера, Радьо Люксембург» на длине волны 1295 м я вещаю от имени Британского отдела психологической войны непосредственно на Новую Германью.

Из Германьи я вещаю на Англью и Америку с «Радьо Райхсрундфункхаус» в Берлин-Шарлоттенбурге, Deutschlandsender ; тройной мощности длинноволновым 165-киловаттником в Цезене, Хамбурге и Бремене.

Но радьо «ЧОРНОДОМ»… о, сия станцья была прекрасною моею красоткою, хребтиною моею, и любил я ея истинно. Еженощно сквозь нея обихаживал я почтенную британскую публику сардоническими инсинцуацьями и младенческими парами; вокализуючи и задаваючи загадки в своей лучшей бонвиванной манере.

Для тех из моих слушателей, кто дожидался телеграммы от Короля, я ставил Бернарда Ригли, поющего «Нелли и 69-ники», а затем, для лож мелкопоместного дворянства до мест в партере – занимался рукомеслом своим с яростною дозою ебли мозга курсом на Рок.

– Ура чернорубашечникам!

Нет такого долга, пред коим я мог бы пасть с большею настоятельностию, нежели отбраковка еврейчиков. Равенсбрюк, Бухенвальд, Нацвайлер, Маленький Лагерь, Флоссенбург. Я катал язык свой вкруг мускулистости сих звуков, уже и прежде доказавши полезность слов болье дерзновенных.

– Я много люблю мою малышку, – говорил я машине своей, – и вот моя длань на ней.

Ибо жировик есть человечья сумма всего известного.

– Черчилл, та штука, кою мистер Чемберлен вытащил из политической канавы и сделал Первым лордом Адмиралтейства, расстрелял лланеллийских горняков в Тонипэнди. Сидел в Палатах Парламента с мухою на челе, спокойный, яко будьте-нате, покуда демонстранты Ярроу, блядь, голодали. Когда он был ЧП от Олдэма, а я проживал в нумере 187 по Бромптон-стрит в означенном городке, мне частенько доводилось встречать его в подпитьи на Юнион-стрит – днем либо же ночью шатался он там безо всякого стыда. По временам я выделял ему случайного пинка, когда валялся он в каком-нибудь парадном либо же на ступенях городской ратуши. Убей я его токмо там же и тогда же, прикиньте, какой катастрофы Англья сумела б избегнуть.

С тощею жестянкою под боком, превосходственно перенаполненной «Сарсапарильею – Кровяным Тоником» излюбленным моим Томми Морэном, я обустраивался со слюною, блещущей на челюсти моей, и с видом человека, узревшего Асгард впервые. Однакоже спокойным и соразмерным тональностию, при том что варево пенилось из сердца моего и утишало натиск мой и вздрызг.

– Несомненно, еврей – прилежный работник там, где можно получить выгоду, – я вынудил язык свой лизать сетку. – Германец иль англичанин может подумать: «Что ж, на сегодня я поработал, теперь можно отдохнуть и немного насладиться трудами своими».