Дейвид Бриттон - Трилогия Лорда Хоррора [litres]

– Просто зашибись, значит, прекрасно подойдет! – И вздел сжатый кулак в воздух.

Но, подозревал Экер, рано или поздно произойдет такое, отчего их грезы об империи и избытке неограниченных средств пойдут прахом. В прошлом неудача никогда их не подводила.

Он уселся за кухонный стол и принялся черпаком накладывать из кастрюльки рагу из тушеных овощей на основу одного соевого пудинга. Сверху посыпал холодными орехами, которые вилкой дробил прямо в банке. Когда тарелка наполнилась спиральным холмиком, он взялся за еду – и тщательно жевал каждый кус тридцать два раза. Правильное пережевыванье давало амилазе слюны – птиалину – возможность запустить в теле процесс углеводного пищеварения. Регулируя собственное жеванье, он надеялся вести активную жизнь и сохранять рассудок, пока ему не исполнится хотя бы лет двести.

Его мертвая белая веганская кожа поблескивала, как старый горшок. Даже в самый разгар летнего солнца ознобу удавалось пробегать по всему его истощенному телу. Он проглотил еще виски. Если диета могла продлить ему жизнь, неудобства, которые она сообщала его повседневному существованью, не остались незамеченными; да и ирония. Он зависел от овощей примерно так же, как некоторые люди зависят от воздуха. Не потребляя зелень в больших количествах каждые два-три часа, он впадал в обморок, зеркально отражавший смерть. Пульс его падал до ниже минус шести, а крошечные глазки в костяном его черепе обретали тусклую безжизненность. Координация становилась блуждающей, а память сбегала почти полностью.

Губы Экера скривились. С этим можно было жить.

На самом деле после исчезновенья лорда Хоррора его диета стала заметно строже. Менг высказывался в том смысле, что он себя наказывает за неспособность отыскать лорда.

Два года минуло с тех пор, как лорд Хоррор ударился в бега. Годы трудные, но поучительные. Они с Менгом достигли такого уровня независимости, какого никогда не испытывали перед войной. По возвращении в Англию отбыли они по полгода тюремного заключенья в «Стрейнджуэйз». Менг оказался в своей тарелке. Из тюрьмы он устроил такой ад, о котором власти и мечтать не смели. Он вручную выеб полдюжины заключенных до безумья и насмерть задушил двух вертухаев, попросту запихнув кулак им в глотки.

Экер же в тюрьме взял на себя роль банального мученика для прессы. Он знал, что если не удовлетворит телевиденье и газеты, не явит раскаянье за их действия при Хорроре, их нездоровое прошлое оживет сызнова. Он размышлял, что когда это выгодно, лучше давать публике то, чего она, как ей кажется, желает.

После откидона их поместили под честное слово, британское гражданство им возобновили. Благодаря расположенности к лорду Хоррору начальника Мэнчестерской полиции им удалось даже заново открыть свои чайные на Динзгейте.

А политический климат в Англии сменился снова. Как водится, Экер не поспевал за текучестью нынешнего нравственного мненья, но, опять же, полагал он, поспевать за ним могли немногие, что в Англии, что за границей. Не так давно правительство объявило, что лорду Хоррору тоже восстановлено гражданство, хоть и в его отсутствие.

Едва ль неделя проходила без того, чтоб какое-либо периодическое издание печатало ретроспективную статью или неподтвержденный отчет о новом появлении Хоррора в какой-нибудь забытой земле.

Пока разворачивались события вокруг Салмана Ружья-жди, «Нью-Йорк Таймз» под заголовком «ХОРРОР НАХОДИТ СЕБЕ НОВОГО ДЖЕССИ МЭТТЬЮЗА?» опубликовала жуткую нечеткую фотографию Хоррора, танцующего на крыше иранской мечети. В объятьях Хоррор держал чучело Мохаммеда.

Любопытство Экера вспыхнуло, когда «Телеграф» напечатала заметку о том, что лорд Хоррор в 1920-х повлиял на Т. С. Элиота после того, как поэт завершил свою «Бесплодную землю».

Он целый день провел в читальнях Британской библиотеки, пытаясь связать воедино противоречивые нити прошлого Хоррора. Их компьютерная папка на него была тонка, можно сказать, что и не было ее совсем. Похоже, рука цензуры стерла все следы его истории, но, как и в случае с запретным плодом, похоронить правду оказалось сложно. Изучая переписку Хоррора и Элиота, он без удивленья обнаружил, что к папке приколото приложенье – список индексов документов на «Джойса, Х.». Когда же он их запросил, служители за стойками не обнаружили и следа этих документов и принялись его уверять, что в номерах, должно быть, опечатки. Но в досье, мочежелтом от старости, он обнаружил несколько достаточно красноречивых предметов, включая японскую открытку от Тома Элиота:

Дорогой мой Хорэс,

как Вам известно, меня интересуют фашизмы как политическое проявленье нравственного уравненья. Для меня психопатология и романтика, явленные на политическом уровне, равны фашизму. Это болезнь XX Века. Его тошнотворная притягательность лучше всего понимается внутри ужасающей, мрачной сказки. Коя, полагаю я, есть метафора всей Вашей жизни.

Там имелась неопубликованная рукопись Юнити Митфорд, в которой содержался откровенный рассказ о ее романе с лордом Хоррором. Дело это скандализовало все британское общество, а позднее его раскопали, дабы дискредитировать Хоррора на его послевоенных процессах. Еще там была подборка писем, рождественских открыток и прочего, избежавшего тенет безопасности. Кое-где упоминался Хорэс Джойс. Другие были адресованы лично ему всевозможными знаменитостями, вроде Х. Дж. Уэллза, Энтони Пауэлла, Отиса Аделберта Клайна, Рея и э. э. каммингза, Уиндэма Льюиса, Уо, Хемингуэя, Фолкнера, Тэлбота Манди, Никцина Дьялиса, Хенри Грина, Дороти Паркер, Кэтрин Л. Мор и прочих.

В той же папке лежало письмо, посланное Элиоту Д. Х. Лоренсом из Германии:

Мой маленький сумчатый (как, я полагаю, тебя называет Эзра),

в тот миг, когда оказываешься в Германии, понимаешь. Ощущенье пустоты – и отчего-то опасности… Сам воздух передает это ощущенье опасности, причудливое щетинящееся чувство жуткой опасности. Что-то в германской расе неизменно. Она белокожа. Стихийна и опасна. Не так давно на одной из вечеринок Гёринга в Райхстаге я встретился с Хорэсом Джойсом и его женой. Вокруг него витает отчасти такая же атмосфера. Вокруг него жужжат и щелкают положительно диким манером неодушевленные вещи. Его сопровождает озноб мясницкой лавки. Чем скорей он навсегда покинет Англию, тем безопасней я буду себя ощущать. Вполне неаппетитный человек.

Из тем, прослеживаемых в тех письмах, одна, похоже, сводилась к апокалиптической черте, отмеченной Лоренсом: Хоррору как физическому синониму звука. Всякая личность, встретившись с ним, казалось, переживает отчетливую слуховую галлюцинацию – подводный гул, прошедший огромное расстоянье и ныне приглушенный и таинственный, щелканье громадных клешней, всхлипы маленького ребенка, взлет самолета, ветер по безлюдной пустоши, камень, падающий в глубокий колодец. Хоррор будто бы имел способность подключаться к некой подсознательной фобии у них в душе.