Константин Волков - Эволюция человечества

Пройдя длинными, заасфальтированными грязепоглощающим покрытием улицами, я вышел на детскую площадку. С губ сорвался бесстрастный, сухой смешок. Между мной нынешним и детством, когда я играл на таких площадках, не зная ещё ни поражений, ни побед, лежала пропасть. Но кого это волновало? Когда взрослым нужно подумать, они идут на качели. Будто бы просят помощи у себя-ребёнка.

Я пришёл на ту самую старую, древнюю площадку, на которой играл когда-то. Её давно не ремонтировали; у качелей сломался механизм автоматического раскачивания, и они двигались только назад, всё выше поднимая над землей, но не качая. Отключив автоматику, я сел на холодное сиденье и по старинке, как в каменном веке, задёргал ногами. Спустя какое-то время моих неумелых усилий качели пришли в движение. Я медленно двигался вперёд-назад, бездумно глядя перед собой.

Как же так получилось? Известный композитор, автор саундтреков, сочинитель уникальной современной музыки бросает столицу, оставляет шикарный дом и приезжает в родной город? Великий композитор, чья слава увядает тем быстрее, чем больше людей говорят, что он потерял дар. Дар… Я боялся, что мне не хватит целой жизни, чтобы создать всё, что рождается в моей душе. А теперь мне не хватает души, чтобы наполнить эту слишком долгую жизнь. Я бы наверняка проклял эту дурацкую медицину, это долголетие, если бы ещё умел что-то чувствовать.

Качели тихо скрипели в такт движению. Они тоже отвыкли раскачиваться вручную. Уже в моём детстве качались только на механизме. Я был единственным из двора, кто ещё пытался шевелить ногами.

Под этот скрип воспоминания приходили сами собой, будто бы было в этом звуке что-то колдовское. Я закрыл глаза, и передо мной предстал тот самый день. Первый раз, когда мне продлили жизнь.

Мне было всего 32, и меня сбила машина. Такое случалось редко — оснащённые автопилотом и всевозможными защитными системами машины ездили как по ниточке. Но мне «повезло», и я попал под колеса идиота с неисправной защитно-тормозной системой. В больницу меня привезли почти мёртвым, переломанным и ослепшим, не способным даже говорить без клокотания крови в лёгких. Я был без сознания, и мой разум выгрузили на переносной носитель, чтобы получить согласие. Помню звенящий сигнал аппаратуры в голове, волнение примчавшейся любовницы и осознание, что не готов умирать в самом начале карьеры. Я ещё столько не создал! Но к жажде жить примешивался тягучий страх, с настойчивостью сторожевого пса треплющий мысли. Я знал, что предложат мне, на что спросят согласие, и страшился этого. Меня пугала необходимость пожертвовать частью себя ради своего же спасения.

— Ну-с, посмотрим, — начал доктор спокойно и деловито. — Вам повезло, мистер Делавер. Попали в лучший центр эмпатической медицины во всём мире. Ни обмана, ни халатности, всё строго по правилам, на лучшем оборудовании и с лучшим результатом. Расскажу подробнее, что произойдёт, если вы согласитесь на операцию. Мы удалим любую — какую пожелаете — эмоцию из вашего мозга. Должен предупредить, что действие необратимо. В вашем случае потребуется очень сильная эмоция, чтобы справиться с повреждениями. Мы преобразуем все нейронные связи, все гормоны, отвечающие за неё, в чистую регенерационную энергию и пустим на восстановление тела. Вы снова будете в порядке, как будто ничего и не произошло. Ни побочных эффектов, ни противопоказаний. Итак. Вы готовы, мистер Делавер? Вы даёте согласие?

Я долго выжидал, чувствуя, как борются во мне желание выжить и страх потерять часть себя. Настолько долго, что Нэнси начала нетерпеливо постукивать каблучком.

— Скотти, не тяни время! — наконец то ли испуганно, то ли капризно произнесла она. — Ты ведь умираешь. А я еще не готова искать себе нового дружка! Удали ненависть. — Она ахнула, как будто пришедшая ей в голову идея оказалась на редкость удачной. — Доктор, ненависти ведь хватит? Это достаточно сильная эмоция? Он спасётся?

— Безусловно, — подтвердил доктор. — Даже помолодеет немного.

— Отлично! — Нэнси радостно притопнула и подскочила к кровати, на которой лежали мои беспомощные останки. — Давай, Скотти! Кому нужна эта ненависть? От неё только душа горит. Избавься от неё! А я получу назад своего зайку. — Она кокетливо хихикнула, словно это была всего лишь игра. — Давай, Скотти. Соглашайся!

И я сдался. Под её игривым напором, под ощущением отсутствующего тела и писком в голове я согласился. Доктор отключил моё сознание, а очнулся я уже здоровым, сильным, бодрым, с помолодевшим лицом. Никакого следа аварии. Жизнь, вырванная из лап смерти.

С тех самых пор я не испытывал ненависти ни к чему живому или неживому. Я разучился ненавидеть врагов, садистов, живодёров, нацистов и даже самого себя. Первое время я чувствовал себя неполноценным. Понимал, что потерял что-то важное, необходимое для жизни.

Потом я забыл об этом.

Мне удалось хорошо раскачаться, и теперь ветер бил в лицо, выжимая механические слёзы, призванные лишь промывать уголки глаз. Мне на миг показалось, что такой же пронзительный ветер гоняет эхо по гулкой пустоте, царящей в моей душе. С того самого дня я столько раз продлевал свою жизнь. Столько всего нужно было успеть, сделать. И вот к чему это привело. Я превратился в пустышку, лишенную всяких чувств. Ещё сочинял музыку, но она выходила механической, безэмоциональной и никого не могла развлечь или обрадовать. Я разучился делиться с музыкой душой, потому что души больше не было. Честное слово, давно бы убил себя, если бы инстинкт самосохранения не оставался одним из немногих не удалённых чувств. Так что я просто жил дальше и раз за разом бессмысленно пытался создать что-то хотя бы похожее на моё прежнее творчество. Старик с лицом юноши, не знающий что делать со своей долгой жизнью. Старик, приехавший в родной город в надежде на спасение, которого не получит.

— Привет! Можно сесть рядом?

Я поднял взгляд от земли и увидел девушку. Она стояла рядом с качелями и показывала на соседнее незанятое сиденье. Это было прекраснейшее, нежное создание, девушка, не похожая на тех дамочек-долголеток, с которыми я виделся в столице. На вид ей было лет 25, и я понимал, что это, должно быть, её истинный возраст, потому что она улыбалась. Забытое искусство улыбки освещало юное лицо. Приятный голос звучал с лёгкостью, которой лишены пустышки людей. Я не мог испытывать к незнакомке ни восхищения, ни даже зависти, так как давно был лишён этих чувств. Вместо этого я чувствовал что-то странное, словно засохший росток, горшок которого поставили рядом с цветущими розами. Словно уродливый зверь, на которого упали лучи солнца. Здесь, под дождём, на старой площадке эта кутающаяся в дождевик кучерявая девушка сияла как бриллиант, и я чувствовал себя ещё более серым рядом с ней.