Алексей Свиридов - Сплошные вопросы (повесть в записках)

Через год я стал подрабатывать после школы санитаром в хирургическом отделении, где работала моя мать. Очень часто присутствовал при операциях, которые делала она или её коллеги. Сначала присутствовал в группе студентов, проходящих практику, а потом и один. Штудировал анатомию, одно время мечтал стать хирургом. Один из коллег моей мамы взял надо мной шефство и даже тайком водил меня в морг практиковаться. Но Гурский настолько увлекательно рассказывал о тайнах биологических структур, что в последний момент я выбрал биологию. Комсомольцем я никогда не был. Почему? Не приняли. Хотя и не объяснили почему. Не созрел — и всё тут. Перед этим меня несколько раз приглашали для малопонятных собеседований с какими-то серыми людьми. Они напирали на то, что будущий комсомолец должен быть абсолютно честен и тут же спрашивали об отце: не замечал ли сын чего-нибудь особенного, непонятного в жизни отца? Потом они отстали и, казалось, органы забыли о нашем существовании. После школы я на отлично сдал экзамены в МГУ. Сдал бы чуть хуже — не стал бы студентом. С репрессированным отцом могли не принять и отличника. Ректор шёл на риск, подписывая приказ о моём зачислении. Об этом мне прямо сказал декан нашего факультета. Учась на биологическом факультете, я параллельно посещал лекции по математике и физике на физмате, чем обратил на себя внимание их декана. Вообще, многие доценты и профессора помнили моего отца и относились ко мне более чем с пониманием. Мне даже предложили проэкзаменоваться по математике и физике, поразились моими знаниями и порекомендовали перейти на физмат. Удивились отказу, но разрешили и дальше сдавать экзамены по дисциплинам физмата, чтобы в последствии я мог получить диплом с двумя специальностями. Окончание университета было не за горами. Но в тридцать седьмом начались совсем мутные времена. Пачками исчезали преподаватели, а заменившие их исчезали ещё быстрей. То же самое происходило и на работе у мамы, и вообще повсеместно. Удивительно, что большинство людей этого не замечало, или старалось не замечать. Так надо! Наверху видней… И чем больше исчезало людей в недрах НКВД, тем громче гремели аплодисменты и здравицы… Однажды исчез Борис Михайлович. Просто не пришёл с работы и всё. Его от горя оглохшая жена, Мария Исааковна, обегала все больницы и морги. Потом ей кто-то подсказал, куда надо обратиться…

В некогда шумной квартире круглые сутки стояла тишина. Арнольд приходил под утро, а уходил в полдень. Он почернел лицом и, разговаривая, смотрел только в пол. Однажды вечером он постучал к нам и позвал маму для разговора. Говорили они долго. Я несколько раз проходил по коридору мимо Арнольдовой двери. Меня беспокоило неравнодушие Арнольда к матери, и я опасался эксцессов. Но за дверью шёл тихий разговор, слов было абсолютно не разобрать. Мать вернулась через два часа и тут же передала весь разговор.

Арнольд сказал буквально следующее: „Наталия Алексеевна, для Вас не секрет, что я люблю Вас. Не пугайтесь, я не буду предлагать Вам руку и сердце, хотя высшего счастья, чем быть с Вами, не представляю. Просто я знаю, что меня Вы никогда не полюбите, и что для вас никого, кроме Дмитрия, нет. Я сказал Вам о своей любви только для того, чтобы к последующим моим словам Вы отнеслись самым серьёзным образом. Вы в опасности. Уже выписан ордер на ваш арест. Правда, он ещё не подписан, ордеров выписывается так много, что начальник подписывать не успевает. Вот он этот ордер, я просто вынул его из пачки ордеров. На какое-то время арест отодвигается. Что будет дальше — трудно сказать. У нас там тоже бардак, да ещё какой! Главное — не попасть под грабли. Наш прежний начальник своего брата от ареста спас тем, что его дело переложил в другую папку, а папку в другой шкаф, да поглубже. Он правильно рассудил: на это дело ляжет другое дело, а сверху ещё и ещё… А брату сказал, чтобы скорее убирался из Москвы куда-нибудь в глушь. Наталия Алексеевна, я настоятельно Вам советую немедленно уехать из Москвы, бросив всё. Это не означает стопроцентного спасения. Кого очень надо найти — найдут и под землёй. На них и ордера-то выписывают задним числом. Сначала возьмут, а потом ордер приложат. Послушайтесь меня! Я сейчас стал заместителем начальника спецсектора, поэтому смог добраться до вашего личного дела. Вам хотят пришить (и пришьют!) пособничество в побеге из-под стражи Дмитрия Стрижевского. Побег был совершён ночью двадцать второго июня двадцать девятого года, то есть в ночь ареста. Случай небывалый, даже таинственный. Арестованного привезли на Лубянку и поместили в камеру для допросов. Следователь начал допрос, а потом ушёл, оставив его одного. Камеру, конечно, запер. С момента водворения Вашего мужа в камеру до прихода в неё следователя прошло три часа. Такие приёмы часто практикуют, чтобы арестованный растерялся и от нервного напряжения потерял волю к сопротивлению. Когда следователь открыл камеру Стрижевского в ней не было! Камера была пуста. Следователя тут же арестовали и начали следствие. Ягода — он тогда был замнаркома — лично допрашивал этого следователя и всех, причастных к осмотру камеры. Скандал! Ягода не мог такому скандалу дать вырваться за пределы Лубянки. Ведь он лично отвечает за то, чтобы технически побег из внутренней тюрьмы был невозможен. Как он объяснит в Политбюро «чудесное» исчезновение арестованного? И нашёл самое простое объяснение: мол, следователь сам оформил пропуск на выход и сам вывел из тюрьмы подследственного, усыпив бдительность часовых. Концы спрятали в воду, немедленно расстреляв и следователя, и тех, кто в первый момент осматривали камеру, и даже часовых. Всё! Никаких следов побега не было! Все материалы об осмотре камеры из дела того следователя и из дела Вашего мужа были изъяты. Но вся штука-то в том, Наталия Алексеевна, что следы побега были! Очень необычные следы. Сейчас о них знаю я, да ещё Генрих Ягода, если жив ещё (а наверно, жив). В ту ночь, когда привезли Вашего мужа, меня послали с какой-то бумагой к Фриновскому. Вообще-то работал я совсем в другом отделе, в другом корпусе и около места происшествия оказался совершенно случайно. Я шёл по коридору, по направлению к камере, дверь которой была широко открыта. Два чекиста, ожесточённо жестикулируя и крича друг на друга, стояли рядом с дверью, третий то входил, то выходил из камеры. Двое оравших побежали куда-то по коридору, у камеры остался один. Это был Иванцов, хорошо знавший меня ещё с Гражданской войны. Он-то и рассказал мне о происшествии, и, проведя в камеру, дал пощупать каменный пол. Пол был горячий, почти как остывающий утюг. Как будто на нём костёр разводили, угли вынесли и пол вычистили. Кстати, горячее пятно занимало только часть камеры. И было то пятно диаметром метра два. А центр его — как раз там, где стояла привинченная к полу табуретка. На этой табуретке полагается сидеть подследственному, и я думаю, что и в тот раз на ней сидел Ваш муж. Ягоде эти подробности не сулили ничего хорошего, узнай о них вышестоящие. Он и замёл следы. На моё счастье Иванцов в суматохе не вспомнил, или не захотел сказать Ягоде, что показывал мне камеру. Есть много причин, по которым я всё это Вам рассказываю. Но главное в том, что сейчас Ягоду в Суханове регулярно допрашивает новый замнаркома Берия. А это не алкоголик Ежов. Этот, перед тем как расстрелять, все тайны нашего и вашего двора из Ягоды вытрясет. И если выплывет история с «побегом» Стрижевского и с непонятным горячим пятном на полу камеры, то Лаврентий Павлович не отмахнётся, а начнёт копать, копать и копать. И доберётся до всех его родственников вплоть до пятого колена. Но сейчас, думаю, наш начальник просто на всякий случай приказал арестовывать всех, из кого хоть как-то можно вытянуть компромат на Генриха. Он побольше компромата на Ягоду хочет нарыть, выслуживается перед новым начальством. Вот, видимо, кто-то из служак, роясь в старых делах прочёл дело Вашего мужа и узрел: есть возможность доказать, что скрыл Генрих Ягода пособницу побега Стрижевского. Тут же подготовил ордерок на Ваш арест, гнида.