Дэн Симмонс - Сироты вечности [сборник litres]

Я говорю это не для того, чтобы выставить себя образцом научной точности, – мои исследования слишком поверхностны и бессистемны, мои методы далеки от научных и более чем сомнительны. Я просто хочу дать вам представление о сложной игре, в которую я играл и цель которой заключалась в том, чтобы по мере сил соблюсти историческую достоверность.

Не сказать, чтобы я всегда строго следовал фактам. (Иногда я предпочитал отступать от них, как, например, в случае с горчичным газом, который в моей новелле экспериментально используется за несколько месяцев до того, как он в действительности был применен на западном фронте весной 1917 года.) Но я считаю, что очевидцы тех событий, столь ярко и выразительно рассказавшие о них в стихах и прозе, подошли к пониманию ужаса и страшной красоты кровопролитного сражения гораздо ближе, чем большинство военных летописцев со времен Гомера. Зная, что память – вещь в лучшем случае ненадежная, я все же безоговорочно доверял их воспоминаниям.

Во время подготовительного периода сбора и накопления материала для «Страстно влюбленного» произошло несколько странных событий. Встретив в дневнике одного строевого офицера упоминание о живописном полотне под названием «Счастливый воин» кисти Джорджа Фредерика Уоттса, я отправился в пыльное книгохранилище библиотеки Колорадского университета (в Боулдере), чтобы отыскать там репродукцию картины, настроение которой, одновременно романтическое и печальное, оказалось созвучным настроению этого офицера. Листая книги, изданные в 1880-х годах и отправленные в архив в 1947-м, я наткнулся на фотографию с аллегорической картины Уоттса «Любовь и Смерть» и сразу понял, что она станет центральной метафорой моей истории о Битве на Сомме. Я даже связался со своими литературным агентом и редактором и попросил поместить репродукцию этой малоизвестной картины на фронтисписе сборника.

И только позже, читая прежде пропущенную часть автобиографического романа Зигфрида Сассуна «Воспоминания пехотного офицера», я наткнулся на нижеследующий абзац:

У меня было ощущение, будто я изменился с пасхальных каникул. Я со скрипом отворил дверь гостиной и вошел, бесшумно ступая по навощенному паркету. Вчерашние полусгоревшие свечи и кошачья полупустая миска с молоком под раскладным столом казались неуместными здесь, и мое безмолвное лицо как-то странно смотрело на меня из зеркала. На стене висела знакомая фотография с картины Уоттса «Любовь и Смерть», тайный смысл которой всегда ускользал от меня, но которая часто будила во мне смутную печаль.

И наконец я должен сказать, что чтение окопных писателей и поэтов в 1969 и 1970 годах не просто укрепило меня в моей антивоенной позиции. Понимание, сколь сильно повлияли их стихи и проза на межвоенное поколение; осознание того факта, что свидетельства участников войны потрясли образованных людей до такой степени, что они сочли возможным проигнорировать восхождение Гитлера и дать зарок не сражаться за свою страну ни при каких обстоятельствах, – все это заставило меня увидеть и без того сложную проблему в еще одном ракурсе, который многое прояснял, но одновременно вызывал тревогу. Даже несмотря на больную тему Вьетнама и свои антивоенные убеждения, я понял со всей ясностью: ужасы войны еще не самое страшное, есть вещи пострашнее – концентрационные лагеря, например, или тьма Тысячелетнего рейха, или, наконец, ядерный конфликт взамен Вьетнамской войны, – и, хотя человеческую глупость, приведшую к Битве на Сомме, ничем нельзя оправдать, все происшедшее там объясняет, почему следующему поколению необходимо вернуться на свой собственный фронт. И следующему поколению. И следующему.

Отвечает ли все это на вопрос: почему я решил включить в «Страстно влюбленного» стихи реальных поэтов и почему я придаю такое значение историческим деталям? Наверное – нет. Но я благодарен вам за внимание.

Как ни странно, я не счел нужным использовать в новелле послевоенную поэму, произведшую на меня самое глубокое впечатление в милые сердцу далекие дни в конце шестидесятых, когда я ждал призыва в армию. Она принадлежит перу Эзры Паунда, который – по удивительному стечению обстоятельств – в 1908 году был изгнан с должности преподавателя Уобашского колледжа, где впоследствии учился я. По общему мнению, он поселил у себя на квартире хористку. Подобно марк-твеновским каннибалам с Сандвичевых островов, съевшим миссионера, Паунд сожалел о своей оплошности. Он сказал, что это случайность. Пообещал, что такого больше не повторится. Тем не менее начальство колледжа уволило его. (Паунд изменил свою жизнь к лучшему, отплыв в Италию к своим друзьям-поэтам. Спустившись по трапу, он воскликнул, что «спасся из девятого круга ада», каковые слова понятны любому, кто посещал мой маленький колледж в Кроуфордсвилле, штат Индиана.)

Поэма называется «Хью Селвин Моберли». Двадцать два года назад я считал, что это замечательная притча не только об ужасах Первой мировой войны, но и о трагическом вьетнамском опыте Америки. И я по-прежнему так считаю.

IV

V

Итак, мы возвращаемся к Liebestod . К любви. И к смерти. И надеюсь, снова к любви. Пожалуй, заключительные слова мне стоит позаимствовать у моего вымышленного поэта Джеймса Эдвина Рука, который мог слышать, как молодой лейтенант Гай Чапмен цитирует строки Эндрю Марвелла, глядя на своих боевых товарищей, готовящихся умереть на Сомме:

Дэн Симмонс

Колорадо, январь 1993

На западном выезде из Денвера в пятничный час пик, когда мы поднимались на первый большой холм и Кэролайн спросила, для чего нужен тормозной карман, я заметил на встречной полосе ту злополучную фуру. Тогда я просто подумал, что слишком уж она разогналась на четырехмильном десятиградусном склоне, но на следующее утро в Брекенридже я увидел фотографии с места происшествия и в «Денвер пост», и в «Роки маунтин ньюс»: водитель фуры не пострадал, но погибли три женщины, находившиеся в «тойоте камри», которую он впечатал в бетонное ограждение и выдавил за него.