Дэн Симмонс - Сироты вечности [сборник litres]

Кемп всегда был шутом в самом высоком смысле слова – его, молодого арбайтера, импровизатора и комика, более пятидесяти лет назад взял в труппу еще отец Бербенка, тогдашний ее руководитель. Коронным номером Кемпа была роль Фальстафа, хотя с годами и он похудел и теперь, играя сэра Джона, должен был надевать подложенный ватой костюм. Он был великолепным Фальстафом, но еще более великолепным – пугающе великолепным – Лиром. Дай Кемпу волю, мы бы давали «Трагедию о короле Лире» каждым вторым представлением.

У Бербенка был нужный для Фальстафа вес, но не было комической жилки, и в свои пятьдесят с небольшим СЗЛ он еще не настолько состарился – не приобрел такого внушительного величия, – чтобы играть Лира. Однако он был уже староват для Гамлета – роли, в которой блистал когда-то его отец и которую этот, младший Бербенк, тоже играл превосходно. Что-то в нерешительности принца и его жалости к себе идеально подходило Бербенку. Он тяжело переносил этот этап своей жизни, поэтому все аффектированней играл роли, которые уступал ему Кемп, и при каждом удобном случае трахал жену Кемпа (она была значительно младше мужа).

Теперь нашим молодым Гамлетом был Аллейн, совершенно прекрасный в этой роли, особенно рядом с Бербенком-Клавдием и Кемпом-Полонием. Злодеев у нас играл Хемингс. Кемп как-то за выпивкой сказал мне, что наш Хемингс больше Яго, чем сам Яго, причем не только на сцене, но и в жизни. Еще он сказал, что лучше бы у Хемингса был горб и характер Ричарда III – тогда жизнь на борту «Музы» стала бы более мирной.

Кук был наш Отелло и великолепен в этой роли, причем не только из-за цвета кожи. Рекка, обожавшая играть Кэт в «Строптивой», была женой Хемингса и любовницей Кука (когда тому приходило такое желание), и ее неверность в последние годы ничуть не улучшила характер Хемингса.

Хемингс был также нашим революционером.

Это надо объяснить подробнее.

Средь миллиардов людей, рассеянных меж звезд, где обитали архонты и другие инопланетные расы, встречались бунтари: они считали, что человечество должно восстать, сбросить иго архонтов и восстановить «эру людей». Как будто такое возможно. Все они были смутьяны и ненормальные вроде Хемингса.

Мне было лет пятнадцать, и мы проходили Плерому, когда я впервые услышал от Хемингса его самоубийственную крамолу.

– Как мы можем «восстать» против архонтов? – спросил я. – У человечества нет оружия.

Хемингс улыбнулся – точь-в-точь Яго.

– Мы внутри самого мощного оружия, оставленного нашему роду, юный мастер Уилбр.

– Ты про «Музу»? – тупо переспросил я. – Как «Муза» может быть оружием?

Хемингс с легким презрением встряхнул красивой головой.

– Гастрольные космические суда – последние артефакты эпохи человеческого величия, – прошипел он. – Подумай, Уилбр… три термоядерных реактора, термоядерный двигатель, позволявший нашим предкам пересекать солнечную систему Земли за считаные дни. Архонтские боты кабиры… и Тули… поддерживают его для нас. Так вот, при начале входа в атмосферу огненный хвост корабля имеет три мили в длину.

Я похолодел.

– Использовать «Музу» как оружие? Это… – У меня не было слов. – Архонты поймают нас и поместят в синтезаторы боли до скончания дней.

Я думал, что последняя фраза раз и навсегда положит конец этому разговору.

Кемп рассказал мне об архонтских синтезаторах боли в первые месяцы моего пребывания в труппе. Низшая из трех инопланетных рас редко снисходила до взаимодействия с нами, но если арбайтер или мытор чем-нибудь им досаждал или оказывал неповиновение, архонты помещали бедолагу в синтезатор боли и поддерживали его жизнь еще несколько десятилетий. Установки синтезаторов включали такие удовольствия, как «раздавленные яички», «раскаленная кочерга в анусе» или «ножом по глазам»… а боль никогда не кончалась. Вещества в синтезаторе поддерживали человека в состоянии бодрствования и мучений долгие десятилетия. И, шепнул мне Кемп, помещая человека в синтезатор, архонты первым делом удаляют ему язык и голосовые связки, чтобы не кричал.

Хемингс рассмеялся:

– Для этого архонтам надо быть в живых. И чтобы мы были живые. Три термоядерных реактора составят отличную бомбу, юный мастер Уилбр.

Эта мысль несколько недель не давала мне спать, но потом я спросил Тули (он был в ту пору подмастерьем у корабельного инженера Йерика), возможно ли такое, и он ответил, что нет… что реакторы можно расплавить и будет довольно паршиво, но их невозможно превратить в то, что он назвал «термоядерной бомбой». К тому же, дружески пояснил Тули, архонты давным-давно оснастили «Музу» таким количеством своих посттехнологических предохранителей и мониторов, что никаким человеческим вмешательством нельзя ввести реакторы в критический режим.

– А что бы мы стали делать, если бы… если бы как-то сумели напасть на архонтов? – спросил я Хемингса, когда мне было пятнадцать. – Куда мы могли бы податься? Люди не могут проходить через Плерому… это может только Абраксас, да будет благословенно Его имя, и Он поделился этой тайной лишь с демиургами, пименами и архонтами. Мы навсегда застрянем в той звездной системе, в которой учиним свой бунт.

Хемингс только фыркнул и уткнулся в свою кружку с элем.

И все же… столько лет спустя… от одной мысли о гибели «Музы» меня пробивала дрожь. Она была моим домом. Единственным домом в последние одиннадцать СЗЛ. И я рассчитывал, что она будет моим домом еще примерно пятьдесят СЗЛ, пока не придет время отправиться на Землю на погребальной барке.

Мы давали «Много шума из ничего», в которой я играл Балтазара, слугу дона Педро, поэтому я не вышел вместе с массовкой на парад-алле.

На каждого члена труппы приходилось по двенадцать кабиров, но парад-алле – дело важное. Все, кто не готовился к главным ролям в «Много шума», вместе с нашими огромными металлическими пауками поднялись в поселок мыторов выше по хребту. Здесь кабиры активировали свои голограммы, а наши товарищи, заранее облачившиеся в костюмы, принялись дудеть в рожки, петь и орать в громкоговорители.

Лишь несколько мыторов присоединились к процессии (они редко интересуются парадом-алле), но к тому времени, как цепочка ярко разодетых актеров, слонов, украшенных алыми флажками и гирляндами, тигров, дромадеров, на которых восседали мартышки в фесках, волков в пурпурных мантиях и даже прыгающих дельфинов достигла середины арбайтерского поселка, за ней шли уже несколько сотен человек.

Когда они приблизились к «Музе», оттуда зазвучали фанфары и объявления. Нижняя часть сцены всегда служила декорациями. В тот вечер «Муза» экструдировала балконы, переходные мостики и софиты внутри шатра примерно за десять минут до прихода публики. Голограммы и умная краска стали полями, лесами и домом Леонато, а мы за кулисами тем временем торопливо заканчивали одеваться и накладывать грим.