Дэн Симмонс - Сироты вечности [сборник litres]

Мы завершили как раз к финальному аккорду труб. Выглядывая из-за шпалеры, словно Полоний, я увидел на сиденьях примерно шесть сотен платных зрителей. (Конечно, наличку берут только в пабах и некоторых продуктовых аутлетах, зато ее берут во всех солнечных системах, которые мы посещали. Наличка есть наличка.)

Некогда в «Много шума» блистали Кемп и Конделла, но пожилые Бенедикт и Беатриче не производят нужного впечатления. Затем роли перешли к Бербенку и Рекке, которые их попросту не вытягивали, и вот наконец, много лет спустя, в этом туре достались Аллейну и Аглае.

Оба были потрясающие. Аллейн вложил в своего Бенедикта всю браваду и неуверенность сексуально опытного молодого дворянина, который по-прежнему страшится любви и брака. Однако всех затмевала Аглая, как настоящая Беатриче затмевала всех в доме Леонато своим несравненным и почти пугающим остроумием, приправленным некой долей меланхолии и обманутых надежд. Кто-то сказал, что из всех шекспировских персонажей именно с Бенедиктом и Беатриче приятнее всего было бы оказаться за обеденным столом, и да, очень приятно было находиться на сцене с двумя прекрасными молодыми актерами в этих ролях.

Кемпу пришлось удовольствоваться маленькой ролью Кизила (в которой он был поистине велик), Бербенк сотрясал воздух в роли Леонато, Хемингсу пришлось приглушить свою яговскую гнусность, чтобы сыграть менее масштабного злодея, дона Хуана, – персонажа, который, по словам Кемпа, был и впрямь первым шекспировским наброском Яго.

Анна играла несчастную Геро, а Конделла отчаянно переигрывала в роли Маргариты, камеристки Геро. (Конделла всегда создавала в «Много шума» ровно тот же образ, какой был у нее для кормилицы в «Ромео и Джульетте», хотя, я уверен, Бард не задумывал между ними хоть какого-либо сходства.) И мне приходилось волочиться за ней на сцене, хоть я на двадцать СЗЛ младше.

Публика, по большей части арбайтеры в бурой грубошерстяной одежде и несколько десятков мыторов в сером хлопке, хохотала, аплодировала и часто разражалась одобрительными возгласами.

Аллейн и Аглая восхитительно сыграли свою перепалку в первом акте, и мы как раз перешли ко второму акту, в котором Бенедикт просит меня спеть «божественную песню» (кажется, я еще не упоминал, что на роль Балтазара меня выбрали главным образом потому, что после смерти Давина я остался лучшим певцом в труппе), и я запел… – и тут все изменилось навсегда.

Посредине моей песни в шатер влетели сорокафутовые стально-серые грависани, на которых сидели – каждый на собственном стально-сером троне – по меньшей мере восемь четвероруких, десятифутовых архонтов в хитиновых панцирях с нависшими капюшонами. Под санями на своих синаптических нейроволоконных нитях, отходящих от голов подобием тонких медных волос, висели четыре голых драгомана. Их непропорционально огромные безвекие глаза были устремлены на сцену, а лишенные хрящей уши вращались, чтобы лучше уловить – и донести до хозяев-архонтов – мое пение.

Арбайтеры и мыторы зашумели, выбираясь с мест под огромными плоскодонными грависанями. Архонты сажают свои летательные аппараты где и когда вздумают, так что наверняка в прошлом они задавили многих на 25–25-261В.

Однако сани не опустились. Они поднялись под самый купол шатра футах в сорока от сцены и зависли. Арбайтеры и мыторы, выбравшиеся из-под саней, устроились в проходе, где над ними не болтались голые ноги драгоманов, и вновь обратили к сцене побледневшие, но внимательные лица.

Я профессионал. Я не сбился ни в одной ноте. Но знаю, что голос у меня дрожал, когда я пел следующий куплет.

Гоф, игравший дона Педро, даже не покосился в сторону саней и архонтов.

– «Честное слово, хорошая песня!» – вскричал он.

– «Но плохой певец, ваше высочество», – отвечал я и в данном случае говорил правду. На восьми простых строчках голос у меня сорвался раз шесть.

– «Нет-нет! – прогремел Гоф – дон Педро. – Ты поешь совсем недурно, на худой конец».

Руки у меня дрожали, и я все-таки покосился в сторону неподвижных саней и безволосых, бесполых, гладкокожих драгоманов, которые медленно вращались под этими санями. Нити от их четырех голов шли к красным сенсорным узлам на сложных грудных панцирях восьми архонтов.

Понимают ли неотесанные арбайтеры и равно неотесанные мыторы в зрительном зале – хоть кто-нибудь из них, – что слово «ветреный» в моей песне означает непостоянство, а вовсе не погоду, знакомую им по этой планете? Вряд ли. Почти вся красота и тонкость шекспировского языка ускользает от них. (Я только через несколько лет в труппе научился его ценить.)

И что, черт побери, воспринимают архонты, слыша эти слова через болтающиеся уши драгоманов, видя наши пестрые костюмы и яркий грим драгоманскими глазами?

Аллейн взглядом вернул меня к пьесе и, словно не замечая саней, обратил к зрителям ехидную реплику Бенедикта:

– «Если бы пес так выл, его бы повесили. Молю Бога, чтобы его голос не накликал мне беду. По-моему, лучше ночного ворона слушать, какое бы несчастье он ни сулил».

Ночной ворон, как я знал, а мыторы и арбайтеры почти наверняка не знали, – и кто, во имя гностического бога Всех Противоположностей ведает, что известно драгоманам и архонтам? – предвещает несчастья.

После спектакля всегда бывает пирушка. Была она и тогда.

Некоторые планеты настолько ужасны, что мы устраиваем ее на «Музе», приглашаем красивых девушек и юношей на корабль. (В человеческой жизни больше нет сановников, мэров, бургомистров, комиссаров или других важных начальственных лиц, только серые мыторы, а они не умеют веселиться.) На более сносных планетах – а 25–25-261В относилась к их числу – мы старались отмечать спектакли в местном пабе, сарае или каком-нибудь другом общественном здании. На этой планетке был паб в старейшей части арбайтерского поселка. (Лишь два вида публичных учреждений пережили конец человеческой культуры и политики после окончательного порабощения нашего рода – кабак и церковь. Мы никогда не отмечаем спектакли в церкви. По крайней мере, такого еще не случалось.)

Мы выпивали вместе с несколькими смелыми арбайтерами, травили актерские байки, снова пили, играли в карты, и снова травили байки, и снова пили, пока сернистые ветра не ударили с ревом в титановые ставни, после чего младшие члены труппы начали разбиваться на парочки с теми из местных, кто попригляднее.