Стивен Эриксон - Радость, словно нож у сердца [litres]

Мысли его блуждали далеко. В лесу, где еще оставались древние духи. Мысли были похожи на перепуганных детей, заблудившихся в чаще. И, блуждая в холодной, проклятой трезвости его нынешних ночей, натыкались на призраков убитых им мужчин, женщин и детей, вспоминали обстоятельства их смерти, бледные и размытые на фоне того, что сам он жив. Точкой в конце каждого воспоминания стоял выстрел или же фонтан крови – если он вонзал в плоть свой нож.

Мысли ребенка плохо справляются со словами. Мысли ребенка бесформенны, и свои собственные мысли против воли казались ему юными, хрупкими созданиями, потому что уводили его в новое, доселе незнакомое место. Убитые им смотрели на эти мысли с жалостью, и от этого делалось больно. Потому что стыд для любого ребенка – смертельнейший из врагов.

Раньше он никогда не испытывал стыда. Существовали лишь потребности. Голодная душа с радостью накидывается на любую пищу, и не важно, если она горька, если это – грязь, или пот, или кровь, или слезы на лицах людей, на коленях умоляющих о пощаде. Душа пожирала все до последней крошки, и это, как он сейчас понял, превратило сам ее голод в подобие наркотика. Познавшая голод душа голодна навсегда. Так ему, во всяком случае, казалось.

Его племя разбрелось. Его мысли заблудились. А теперь его стыд свернулся калачиком у ног и не хотел уходить.

Коло с трудом мог на нее смотреть. Но смотреть вглубь себя было еще хуже. Изнутри к нему что-то прилипло и воняло оттуда укоризненно. Он подумал – не то ли это чувство, которого он прежде никогда не испытывал. Не вина ли?

Пивом напиться не получалось. После травки невозможно уснуть. Однако желудок его был полон настоящей пищей, и тот, другой , застарелый голод – который на деле есть жажда власти – рассыпался в прах, его унесло прочь, как ветер несет вдоль дороги пыльные вихри. Он потерял свое племя – но теперь оказался в другом, в лагере, полном людей, что раньше были для него лишь жертвами, а теперь смеялись, пели, танцевали и рассказывали друг другу про Бога, про его недремлющий взор и верную руку.

Даже сам огромный лагерь менялся. Куски искусственного дерева подлиннее использовали для возведения более долговременных хижин – приближался сезон дождей. Появились кучи черепицы идеальной формы, над хижинами строили кровлю, Коло никогда такой раньше не видел.

Никого не убивают, ни банд, ни наркоты, ни воровства. Похоже, и деньги уже никому не требовались. Коло не мог вспомнить, когда в последний раз видел ссору.

Неужели все так просто? Изобилие пищи и жилья, и из этих двух простых вещей рождается общий мир?

Ниила у его ног пошевелилась, и он опустил взгляд. Она села, обвела своими огромными глазами залитую светом улицу лагеря. Не глядя протянула руку, обхватила ладонью его левое запястье и сказала тоненьким голоском:

– Нам нужно идти.

– Не нужно, – сказал Коло. – Мы в безопасности. Ты в безопасности. Здесь открывают школы. Я думаю…

Она поднялась на ноги, не выпуская его запястья.

– Нам нужно идти.

– Куда?

– В Малави.

– Что?

– Нам нужно идти в Малави.

– Зачем? Там то же самое. Везде одно и то же.

– Купи тележку. Чтобы сложить еду, воду и одеяла, – сказала Ниила. – Потом мы пойдем.

– Зачем? – снова спросил Коло, в котором стало просыпаться подобие прежнего гнева.

– Чтобы спасти тебя.

Он горько рассмеялся.

– Меня уже нельзя спасти.

– Можно.

– И от кого ты будешь меня спасать?

– От меня.

Мысли ребенка плохо справляются со словами. Но иногда слова эти ранят в самое сердце.

Балтимор, штат Мэриленд.

9 июня

Джефф работал электриком пять дней в неделю. Когда-то ему доплачивали также и за срочные вызовы, но по вечерам он зачастую являлся на них в подпитии, и начальник, который в принципе мог за это и уволить, вычеркнул его из списка бригады экстренной службы. Когда у сотрудника по утрам руки трясутся, это означает, что он слабак и не способен на скандалы, так что с того дня Джеффу доставались самые дерьмовые задания.

Но по крайней мере работа у него имелась. Кроме того, он научился проглатывать обиду и гнев, чтобы потом выплеснуть все на домашних, так что с точки зрения работодателя все было шито-крыто.

Теперь же, приходя с работы, он почти не разговаривал, ел все, что она перед ним ставила, а как только Салли укладывали спать, сам отправлялся в спальню и там плакал в подушку, пока не получится уснуть.

Энни было его жаль, но крохотные капли сочувствия с негромким шипением испарялись, упав на раскалившуюся за десять лет печь ее гнева. Сколько она помнила, ей приходилось жить в постоянном страхе и замешательстве, будто пойманному зверю, ожидающему неминуемой смерти. Если загнать его в угол клетки, он принимается шипеть и рычать, скалить зубы и выбрасывать вперед лапу с длинными когтями, хватая, однако, лишь воздух. А все остальное время просто лежит, свернувшись в комочек, словно и так готов умереть.

В своем сознании она постоянно переживала прошлое, но с той поры, как Джефф оказался более неспособен ее ударить, чувство внутри нее, которое должно было сделаться все более и более возрастающей силой, привело ее чуть ли не в еще большую беспомощность.

Хочет ли она его бросить? Забрать Салли и уехать прочь? Вот только куда ей ехать? Мать умерла, отец явно собрался последовать за ней, кроме того, он тоже был не прочь отлупить своих дочерей, да и как бы не хуже. Старшая сестра сбежала из дома, Энни понятия не имела, где она сейчас – и не могла простить ей этого предательства.

И потом, Джефф ее любит. Во всяком случае, в понимании ее мужа это любовь: смесь контроля, господства и обладания. Вероятно, так хозяин мог бы любить свою рабыню. Но для рабыни-то это разве важно? Теперь, когда цепи наконец разорваны? Какой раб останется там, где любое воспоминание режет, словно удар хлыста, пусть и любящего?

Она не понимала, что ее здесь держит. И до сих пор помнила во всех подробностях, как из сковородки выплескивается струя шипящего жира. И то, как сильно ей хотелось, чтобы горячая жидкость попала ему в лицо. В тот момент она жаждала причинить ему столько боли, чтобы разом отомстить за каждую свою ссадину, треснувшее ребро, подбитый глаз, опухшую челюсть, выдернутую прядь волос и след от впившихся ногтей на запястье. И за каждый пинок.

Ее могли посадить за это в тюрьму, и жалела бы она только о том, что лишилась Салли. Это и есть страшнее всего. Она была готова пожертвовать дочерью, лишь бы расквитаться.

Тем временем Джефф продолжал, скрючившись на постели, рыдать взахлеб, стараясь производить при этом как можно меньше шума, чтобы не будить Салли. Энни вставала в дверях спальни и смотрела на него, пытаясь понять, что же она чувствует.