Сергей Кузнецов - Живые и взрослые [трилогия]

– Конечно, я знал, что мы продаем им энергию, – говорит Кирилл, – это вовсе не секрет. Но мне и в голову не приходило, откуда она берется. Помнишь, мы когда-то обсуждали – можно ли отдать слезу ребенка за всю красоту мира?

– Да, – кивает Ника. – Ты тогда еще сказал, что главное – любой ценой избегать страданий.

– Это я не всерьез, – смущается Кирилл. – Хотя как подумаешь, что на нашем страдании действительно кто-то зарабатывает… Но тогда я этого не знал, я только пошутить хотел, типа парадокс придумать.

А может, и всерьез, кто ж упомнит. Давно это было, почти полгода назад. Что Кирилл тогда понимал про страдания? Разве он мог знать, что это такое – несколько месяцев ждать, когда Ника вернется, не зная вообще – вернется или нет, а потом, в первый день весны, обнаружить, что она вернулась, но не одна. И не к нему.

Сверкающие капли воды срываются с сосульки за окном. Если бы Кирилл заплакал, его слезы вторили бы весенней капели, тоже стали бы частью красоты мира.

– Вот и хорошо, что пошутил, – говорит Ника. – Я верю: боль – самое ценное, что есть в человеке. Страдание – это то, что объединяет нас, людей.

– То, что делает нас живыми, – кивает Кирилл, – отличает от мертвых.

– Нет, – качает головой Ника, – мертвым тоже бывает больно, они тоже плачут и тоже бывают несчастны. Нас отличает от мертвых не сама по себе боль, а то, что она проходит. Когда-то я не знала об этом – а теперь знаю. Сначала боль затихает, а потом – проходит. Мы можем вспомнить о ней, она может к нам вернуться, но теперь я знаю: это не навсегда.

Я ничего об этом не знаю, думает Кирилл. И сегодня мне кажется, что боль – это очень, очень надолго.

– В промежуточном мире, – продолжает Ника, – я встретила женщину, у которой умерла дочь. Я никому еще об этом не рассказывала, даже Гоше, представляешь? – Кирилл кивает, серьезно и немного печально. – И вот эта женщина… она покончила с собой. Добровольно ушла, но не попала в Заграничье, а осталась в этом промежуточном мире… и теперь она навсегда наедине со своей скорбью и отчаянием. Я часто об этом думаю. Мы гуляем по городу, делаем уроки, смотрим кино, смеемся или грустим – а она навечно там , одинокая, несчастная, лишенная надежды. И мы ничем не можем ей помочь.

– Я где-то читал, что в промежуточных мирах мы не встречаем настоящих людей, – говорит Кирилл, – только наши страхи или фантазии.

– Может быть, – пожимает плечами Ника, – но все равно для меня она – настоящая. И боль ее – тоже настоящая, потому что ведь такое на самом деле бывает – дети уходят раньше родителей.

Они молча смотрят за окно. Кажется, мы прогуляли второй урок, думает Кирилл. Ну, ничего. Сегодня такой день: Ника вернулась. Можно и прогулять.

– И когда я думаю, что эта боль зажигает огни реклам и вращает турбины заводов, я еще сильнее хочу разрушить Границу.

– Но как? – спрашивает Кирилл. – Никто не знает, как разрушить Границу.

– И я не знаю, – качает головой Ника. – Но знаешь, в одной из областей, в Банаме, я встретила партизан, гирельеров. Они сражаются за то, чтобы их область была отделена границей, Учреждение помогает им оружием и деньгами… Но это неважно. Главное, я увидела, что можно сражаться за свою мечту.

– А что, если Границу разрушить, никто не будет продавать страдание? – спрашивает Кирилл.

– Не знаю, – пожимает плечами Ника, – до Проведения же как-то обходились без обмена страдания и боли на компьютеры и автомобили.

– Поэтому не было ни компьютеров, ни автомобилей, – с улыбкой отвечает Кирилл.

– Помнишь, ты когда-то говорил, что не понимаешь, зачем было Проведение Границ, кому оно было нужно? Ну вот теперь я знаю. Граница – это власть. Пока есть Граница – есть их власть.

– Кого – их?

– Их, – повторяет Ника. – Учреждения. Конторы. Всех, кто по обе стороны Границы контролирует торговлю и запрещает свободный обмен. И, знаешь, я поняла: я всегда буду с теми, у кого нет власти. С простыми людьми, мертвыми или живыми – неважно. Такими, как моя тетя Света или как нищенка в Банаме. И если разрушать Границу, то ради них.

– Кстати, как твоя тетя? – спрашивает Кирилл.

– Ничего, – отвечает Ника. – Я боялась, уже не застану ее… но обошлось. Болеет, конечно, но врачи говорят, с этим можно справиться, главное, чтобы у нее сил хватило. Она пообещала мне, что хватит. Хочу, говорит, увидеть тебя в красивом платье на выпускном вечере.

Звенит звонок со второго урока.

– Ну, мы молодцы, – говорит Ника, – прогуляли урок! А я как раз с Гоши взяла слово, что он больше прогуливать не будет. А сама-то!

– Один раз – можно, – говорит Кирилл.

– Наверно, – смеется Ника. – Ну, все равно, пойду к Гоше. Он, небось, извелся весь – куда я подевалась.

Она спрыгивает с подоконника, но прежде чем куртки скроют ее, Кирилл успевает сказать:

– Ника, я так рад, что ты вернулась!

Она оборачивается и, улыбаясь, отвечает:

– А я-то как рада – ты даже не представляешь!

Конечно, они клялись, что теперь будут видеться гораздо чаще – и, конечно, первые две недели после возвращения выдались такими, что даже позвонить некогда. Еще бы! Четыре месяца пропущенных уроков! Хорошо еще, что Марине не надо подтягивать инглийский – уж в нем-то она обскакала всех одноклассниц, – но математика… физика… химия… даже история с литературой! Две недели Марина ложилась в двенадцать и поднималась ни свет ни заря, чтобы повторить домашку.

Но две недели прошли, и Марина позвонила Лёве, а Ника – Марине, и они сговорились в воскресенье съездить на Голубиные горы. Далековато от дома, но ведь тем интересней, правда? Нельзя же всю жизнь прожить на одном пятачке.

Особенно если только что вернулся из путешествия, какое мало кому выпадает.

Договорились встретиться у метро часов в двенадцать, чтобы хоть один день поспать утром. Правда, «часов в двенадцать» оказалось очень странным временем: для Марины – ровно в полдень, для Лёвы – минут на пять позже, а для Ники с Гошей… ну, это еще предстоит выяснить, потому что вот уже двадцать пять минут, а их все нет.

Марина с Лёвой сидят на скамейке, едят мороженое из вафельных стаканчиков. На первый взгляд – обычные школьники, девятиклассники, наверно, говорят об уроках, отметках, будущих экзаменах.

Видимость, конечно, обманчива.

– Как Шурка? – спрашивает Марина.

– Знаешь, нормально, – отвечает Лёва. – Она, конечно, очень испугалась… Мы вовремя успели – она только увидела его лицо и эту руку… он ее даже пальцем не тронул.

– Сколько ей? Одиннадцать?

– Десять. На три года меньше, чем было нам тогда.

– Ты рассказал ей, что это было? – спрашивает Марина и аккуратно откусывает кусочек вафельной стенки. Вот ведь смешно: уже взрослая девочка, почти девушка, а пломбир кажется таким же вкусным, как в детстве.