Сергей Кузнецов - Живые и взрослые [трилогия]

Это длится всего секунду – а может, просто почудилось, с недосыпу-то.

Осень выдалась теплой и сухой, ночью в лесу – одно удовольствие, никто не спал, почти до рассвета у всех костров пели, подыгрывая себе на расстроенных гитарах, а Гоша с Никой ходили от стоянки к стоянке, присаживались послушать песню-другую, пока не застряли у ясеневских, где бородатый, ироничный Саша Шапиро неожиданно оставил свой привычный репертуар и запел «Полночный шарик» и «Меланхолический марш» – старые песни, которые все знали, но обычно стеснялись петь, как стесняются детских увлечений или первой любви.

Первой любви стесняться глупо, думает Гоша. Вообще глупо, и особенно – если она единственная.

Отвернувшись от окна, он вдыхает запах Никиных волос: пахнет дымом, прелой листвой, осенним лесом, и тонкой, неуловимой ноткой пробивается знакомое, родное, незабываемое: запах Ники.

Ее голова лежит на Гошином плече – девушка спит, привычно угнездив ухо в знакомой ключичной ямке, да и вообще – Гошино тело как будто само принимает подходящую форму, точно любимое старое платье, которое нигде не жмет и не болтается, словно годы подогнали его по твоей фигуре. Гоша с Никой привычно слипаются, смыкаются, как фрагменты головоломки, где бы ни были – рядом в поезде, в обнимку на улице или этой ночью у костра, где Саша Шапиро пел про Ваньку Корчагина, Машу-Машеньку и старый троллейбус. Гоша обнимал Нику за плечи, и ему вдруг показалось, что после долгого путешествия он вернулся домой, в далекое детство, в те времена, когда мама с папой были самыми лучшими, самыми сильными и надежными людьми на свете, а с магнитной ленты в старом бобинном магнитофоне звучали те же самые песни – про полночный шарик, нарисованного одинокого солдатика и грустную, совсем не школьную войну. Это был счастливый, уютный мир – но Гоша подрос, и родители перестали быть самыми близкими, да и сильными и надежными – тоже перестали, и он уже решил, что навсегда утратил детский мир нежности, уюта и покоя, не думал о нем и иногда только давала о себе знать саднящая пустота там, где прежде были воспоминания об этом невозвратном времени. Но сегодня ночью, прижимаясь к Нике, тихонько подпевавшей Саше Шапиро, Гоша вдруг понял, что любовь – это вечное возвращение, обретение потерянного, волшебная возможность заполнить пустоту, что осталась на месте утраченного детства. Ника стала для него тем, кем была когда-то мама, – самым близким, самым нежным, самым чутким человеком. И сам он, обнимая Нику, хотел только защитить ее, спасти и обезопасить, создать для нее надежный, счастливый мир, в котором он сам жил много лет назад, – и это желание пробуждало воспоминание о том папе, которого больше не было, которого Гоша почти забыл: сильном, уверенном в себе мужчине, не знавшем поражений и предательств. Мы с Никой сейчас – как мама и папа моего детства, подумал сейчас Гоша и по тому, как Ника к нему прижалась, догадался, что она, возможно, вспоминает родителей, ушедших так давно, что Гоша даже не успел с ними познакомиться.

Ника спит на его плече, яркие осенние кроны проносятся за окном, электричка набита пэпэпэшниками, поклонниками походной песни, в брезентовых штормовках с нашивками деревьев, к которым они принадлежат, и сборов, на которых побывали за последние годы. Студенты, молодые научные сотрудники, начинающие поэты и певцы, они возвращаются в столицу к своей обычной жизни – лекциям и экзаменам, институтам и лабораториям, очередям в магазинах, толчее в метро, неудобной цивильной одежде, смутным планам на будущее. Они увозят с собой записанные карандашом телефоны новых знакомых, воспоминания о песнях, запахи леса и костра, но главное – слабый романтический отзвук, наследство поколения своих родителей, когда-то веривших, что они смогут изменить мир. Однако сами родители давно уже растеряли былые идеалы, утратили веру – а Гошины сверстники, кажется, никогда ни во что и не верили. Большинство даже не задумывается о том, что жизнь может быть иной, а самые умные, как та же Марина, считают, что лучше сохранить мир таким, какой есть, не вносить, как сказал бы Лёва, возмущения в систему.

Наверное, я люблю Нику за то, что она не такая, думает Гоша. Люблю за то, что в глубине души она до сих пор хочет разрушить Границу – как хотела много лет назад мама.

Электричка останавливается, Ника поднимает заспанное лицо – на щеке отпечатались складки Гошиной штормовки, припухшие со сна глаза растерянно моргают.

– Мы приехали, да? – говорит она, и Гошу снова захлестывает нежность.

– Да, приехали, – эхом отвечает он и краем глаза снова замечает странную вибрацию оконного стекла, на этот раз вздрогнувшего несколько раз подряд.

У подъезда Гоша спрашивает:

– Я зайду?

Но Ника с извиняющейся улыбкой качает головой:

– Не сегодня, милый, я и так уже опаздываю.

– Ах да, у тебя же собрание!

– Ну да! – Ника чмокает Гошу в губы, быстро-быстро, чтобы не увлечься, и, еще раз обернувшись на прощание, входит в подъезд.

Лифт опять сломан, и Ника торопливо бежит по лестнице на третий этаж. Хорошо еще, что рюкзак не тяжелый: все походные вещи носит Гоша, у Ники только спальник и косметичка, она же аптечка.

В прихожей Ника кидает в угол пропахшую дымом штормовку, снимает кроссовки и, глянув на стенные часы, мчится в ванную. Пока теплая вода смывает запахи леса, ночи и костра, Ника пытается перестроиться – забыть старые песни, пылающие осенние кроны, убаюкивающий стук колес… на самом деле – даже Гошу, хотя, конечно, о Гоше она всегда помнит, он всегда рядом, даже когда она сидит на редколлегии или берет какое-нибудь скучное интервью.

Хотя почему – скучное? Обычно Нике нравятся ее интервью, да и вообще – до сих пор не верится, что ей так повезло, что она оказалась в редакции «Молодости», знаменитого журнала, подшивки которого до сих пор хранятся у Гошиных родителей. Много лет назад там печатали переведенные с мертвых языков романы Фэма и Холкнера, Хицжеральда и Бэринжера. Сама Ника только в прошлом году прочитала «Над пропастью лжи» – книгу, которая до сих пор для многих остается чем-то вроде путеводителя по жизни, самоучителя, рассказывающего, как жить честно, не позволяя себе предательских компромиссов и не поддаваясь притяжению той самой пропасти лжи, куда так гибельно влечет героев романа. Сама Ника этого притяжения никогда не чувствовала, и потому больше всего ей понравилось, как в романе описан Вью-Ёрк, мертвый мегаполис, где, наверное, и сейчас живет вечный восьмиклассник Майк и где они побывали четыре года назад по дороге в Банаму. Разумеется, об этом путешествии Ника не рассказывала никому – разве что Кириллу, который в школе был трогательно в нее влюблен, а вскоре после выпуска куда-то пропал, так что Ника не слышала о нем уже года два.