Сергей Кузнецов - Живые и взрослые [трилогия]

– Какая же это монополия? – говорит Ника. – Я слышала, есть специальные приборы, с ними туда-сюда ходят разные люди… ещётники, например.

– Приборы – сложная штука, – отвечает Биргер. – Их можно запеленговать, обнаружить, изъять. А независимые шаманы совершают трансграничные путешествия сами, без всякой техники. Они обладают умением, которое нельзя ни отнять, ни уничтожить.

– Жаль, что нельзя сделать про них репортаж, – говорит Ника. – Был бы потрясающий материал.

– Жаль, – кивает Биргер, – но все-таки я тебе скажу, что никто наверняка не знает, удается ли им в самом деле пересекать Границу. Всегда хватает хвастунов и сумасшедших, рекламирующих самые невероятные способы. Если о них и можно писать – то в стиле «Аллигатора».

Ника морщится. «Аллигатор» – это сатирический журнал, большей частью состоящий из небрежно нарисованных карикатур, высмеивающих ещётников, увлечение мертвыми вещами, музыкой и кино. В редакции «Молодости» его считают устаревшим и несовременным даже те, кто верит в необходимость Границы и вредоносность мертвых.

Интересно, думает Ника, что сказала бы Инна Львовна, если б я призналась ей, что не просто была в Заграничье, а даже в нескольких областях? Тоже решила бы, что я вру?

– Вот, например, в прошлом году, – продолжает Биргер, – ко мне пришел человек – утверждал, что сумел создать пластырь, с помощью которого можно перемещаться через Границу. Наклеиваешь – и переходишь. Предлагал попробовать и написать об этом.

– И как?

– Никак. Пробовать я, конечно, не стала. В лучшем случае пустышка, в худшем – какая-нибудь отрава. Потому что если были бы возможны пластыри для пересечения Границы – уж я-то давно бы об этом услышала.

Ника кивает: Инна Биргер занимается неформальными объединениями уже пятнадцать лет, и, действительно, вряд ли от нее укрылось бы хоть что-то мало-мальски значительное.

Впрочем, всякое бывает на свете, думает Ника и спрашивает:

– А если он говорил правду?

– Тем более, – отвечает Биргер. – Тогда об этом уж точно нельзя писать.

Нельзя печатать, думает Ника, а писать можно всегда. Пусть даже никто не опубликует репортаж про независимых шаманов – я все равно должна его сделать.

Как все-таки хорошо быть на пятом курсе! Не надо спешить к первой паре, просыпайся, когда хочешь – хоть в десять, хоть в одиннадцать. И по утрам квартира в твоем распоряжении – родители, конечно, уже на работе.

Закутанная в мохнатый мертвый халат, Лёля сидит за кухонным столом. Перед ней дымящаяся чашка кофе и весь боевой набор франкской косметики – несколько тюбиков помады, тени для век, щеточка для ресниц, карандаш для бровей, перламутровая пудреница с зеркальцем внутри… правда, зеркальце Лёле сейчас не нужно: она смотрится в большое и круглое зеркало, папин подарок маме на 22 апреля, День Живых Женщин.

Лёля не спеша начинает краситься. Сегодня надо выглядеть не просто хорошо, а лучше лучшего – ей ведь мириться с Никитой. Он, конечно, негодяй – даже не позвонил вчера! Впрочем, другого Лёля от него и не ждала.

Если бы я встречалась с Глебом, думает она, он бы мне пять раз на дню звонил.

Тоже, конечно, не вариант.

При мысли о Глебе Лёля мрачнеет. Полночи она читала книгу, которую он принес – и вспоминать о ней совсем не хочется, особенно таким красивым осенним днем, когда солнце в окне заставляет алые и желтые кроны пламенеть еще ярче.

Глеб, конечно, прав: историк должен использовать любой источник – неважно, официально он опубликован или напечатан на машинке и размножен на мертвом зирексе. Такие книги называются Самокоп – потому что они самокопированные, но Глеб шутит: потому что с их помощью можно докопаться до правды.

На идеборе, понятно, рассказывают, что Самокоп изготовляют в Заграничье, хотят подорвать нашу веру в Победу, в подвиг живых и в героизм Проведения Границ, но Лёля, конечно, не верит: мертвые запросто могли бы книгу сделать нормально, а не копировать машинопись так, что половину букв приходится угадывать. Это не значит, что всё в таких книгах правда, – историк должен уметь критически относиться к документам – но Лёля чувствует, что в Самокопных книгах правды не меньше, чем в университетских учебниках.

Ночью она читала воспоминания о «минус пятом годе», когда тысячи ветеранов Проведения Границ были брошены в тюрьмы или даже уничтожены. В школе об этом старались не упоминать, а в Университете будущим историкам объясняли, что «трагедия минус пятого года» – результат деятельности мертвых шпионов, готовивших вторжение, которое в итоге привело к войне. Гарантией от повторения трагедии считалось усиление работы, направленной на своевременное выявление шпионов и их пособников; пару лет назад Лёля тоже так думала, но теперь, с каждой новой книгой, принесенной Глебом, всё сильнее укреплялась в мысли, что главной причиной было ослабление контроля за деятельностью Учреждения, что позволило мертвым захватить в Учреждении власть и использовать его для уничтожения ветеранов Проведения Границ.

Лёля была согласна с Глебом, что читать такие книги необходимо любому историку, но вспоминать все равно неприятно: ночью она прервалась как раз на описании «пристрастных допросов», которым подвергали автора, требуя признаться в несовершенных им преступлениях.

Сейчас Лёля старается об этом не думать: пристально глядя в зеркало, она аккуратно красит правый глаз. Тушь ложится на длинные ресницы, делая их еще длиннее. Было бы здорово, если бы Никита при встрече просто посмотрел ей в глаза – и, потрясенный такой красотой, тут же устыдился глупых слов, которые наговорил вчера. Но увы, это бывает только в инглийских романах, а в реальной жизни Лёлю ждет долгое выяснение отношений, где взаимные извинения переходят во взаимные обвинения, а потом обратно.

При мысли о грядущем разговоре Лёлина рука дергается, будто кто-то толкнул под локоть. Черный мазок взлетает от угла глаза к виску. Смешно, думает Лёля, в школе я примерно так и красилась.

В школе Лёля была смертницей, носила черную куртку с серебряной молнией, называла себя Аннабель и по утрам изводила полфлакона маминой туши на каждый глаз. Хорошо, что после школы она это дело бросила, – НОМов вообще и смертников в особенности не особо привечали на истфаке.

Ваткой стерев тушь с виска, Лёля раскладывает перед собой губную помаду. Какую выбрать? Поразмыслив, Лёля берет ярко-красную – цвет смелости, вызова, решительности.

Стоит ей поднести помаду к губам, рука снова предательски дергается. Вполголоса выругавшись, Лёля смотрит в зеркало: красная отметина на бледном лице – точно свежий рубец, след от удара.

Она тянется к рулону ваты, отщипнуть кусочек – и боль пронзает правый локоть, задетая чашка летит на пол, темное пятно расплывается по белому халату. Вскочив, Лёля обхватывает левой рукой правую, словно защищая от кого-то невидимого, кто снова и снова пихает под локоть.