Сергей Кузнецов - Живые и взрослые [трилогия]

Зато теперь куда хочешь можно идти – швейцары только двери распахивают. Жизнь определенно удалась.

– Сколько лет прошло… – говорит она.

– Пятнадцать лет без десяти дней, – быстро отвечает Володя.

В самом деле – легко посчитать: через десять дней после знакомства он ее и отвел в «Приморское». Хотел ухаживать красиво, как в мертвом кино.

Они тогда все вели себя немного как в мертвом кино: казалось, еще чуть-чуть – и все вокруг будет таким же, как показывали в фильмах, доставшихся после войны в качестве трофеев.

Возвращается официант:

– Простите, похлебки с курником нет сегодня, могу предложить щи в горшочке с гречневой кашей.

– Хорошо, пусть будут щи, – соглашается Володя.

Официант снова уходит.

– Похлебка с курником – это куриный суп? – спрашивает Наташа.

– Ну, не называть же его «бульон», – отвечает он, – мертвое слово, не забывай.

Она снова смеется – точь-в-точь как пятнадцать лет назад в Тавриде, когда они познакомились в спортивном лагере мертвяза. Володя потом удивлялся: как он только не заметил ее раньше в институте? Наташа была на два курса моложе, но в коридорах-то они должны были встречаться. Куда он только смотрел целый год?

Это было прекрасное время, время надежд. Казалось, скоро все изменится: залечились раны, нанесенные войной, мертвые стали приезжать из Заграничья, исчезало недоверие, подозрительность… думалось – вот-вот мир станет лучше. Мы будем сотрудничать с мертвыми, они передадут нам свои технологии, мы будем учиться у них, обмениваться идеями… потому-то Володя и пошел в Институт мертвых языков, думал – переводчики будут ох как нужны!

Без работы в самом деле не остался – но о том ли мечталось?

Официант приносит закуски, открывает бутылку франкского вина…

– Ну что, – говорит Наташа, – выпьем за нас? Ведь сегодня – наш день.

Бокалы встречаются с переливчатым хрустальным звоном, Наташа смеется, Володя улыбается и думает: почему мне так грустно? Ведь все хорошо. Любимая жена, хорошая работа, прекрасная дочь…

Вот да – прекрасная дочь. В этом-то все и дело. Марина как-то отдалилась последнее время. Володя понимает: это после того разговора, про Гошу Ламбаева и его родителей. Наверное, она не поняла то, что он пытался ей объяснить. Ну да, в свои тринадцать он бы тоже не понял. И в двадцать, и даже в двадцать пять. Ведь он тогда надеялся на мирное сотрудничество с мертвыми, Коля еще над ним смеялся: какое, мол, сотрудничество? Кто кого быстрей обманет – вот и все сотрудничество.

Брат был циничен как все эмпэдэзэшники. Наташка однажды спросила: он всегда таким был? Володя задумался, но так и не смог понять: то ли Коля пошел работать в Министерство, потому что был циник, то ли стал циником, потому что работал в Министерстве.

– А я помню, как впервые тебя увидела, – говорит Наташа, – я со Светкой разговаривала, а ты шел с пляжа. Весь такой спортивный, мускулистый… Я даже помню, как у тебя на плечах капли воды сверкали…

– Вот-вот, – говорит он, – ты на меня посмотрела и даже вида не подала, а я, когда на следующий день тебя увидел, сразу пошел знакомиться.

– Пятнадцать лет прошло, – вздыхает Наташа и тут же улыбается.

Володя смотрит в ее голубые глаза и думает: как же все-таки хорошо, что мы встретились в том тавридском лагере! Ведь могло же не случится, могло случится совсем по-другому… мало ли вокруг было красивых девчонок? Женился бы абы на ком, потом бы разводился, как Пашка или тот же Коля.

– Мне повезло, что я тебя встретил, – говорит он.

Они снова чокаются. Официант приносит горшочки со щами, спрашивает:

– Еще хлебца?

– Да, спасибо, – говорит Володя.

Никогда не может отказать себе в хлебе – военное детство дает о себе знать. Лучше хлеба еды не было.

Мог ли он подумать мальчишкой, что будет вот так сидеть с женой в лучшем столичном ресторане, куда ходят только мертвые гости?

Впрочем, мальчишкой он о мертвых гостях думать бы не захотел. А между тем – вот, вошли только что, садятся за большой стол слева, в тени, подальше от окна. Владимир чуть скашивает глаза: пялиться на мертвых неприлично, за годы работы переводчиком научился себя вести.

Наташа тоже замечает, спрашивает шепотом:

– Мертвые?

Володя кивает. Ну да, мертвые. Судя по повадке – скорее коммерсанты, чем дипломаты. Две высоких белокожих женщины в черных платьях с открытыми плечами, два мужчины в джинсах и водолазках. Еще один – в костюме, это, понятно, сопровождающий. Может, Володин коллега, а может – Колин.

Мысль о Коле почему-то кажется сегодня неприятной. Брат звонил утром, вроде поздравить с годовщиной. Что за ерунда? Никогда Коля их не поздравлял. Тем более это же их личная, почти секретная годовщина – пятнадцать лет знакомства, даже не юбилей свадьбы.

Зачем звонил, на самом-то деле?

– А знаешь, мне в «Приморском» больше всего понравилось, как ты говорил о том, что мы – в начале новой эпохи, что все зло, поднятое войной, скоро должно уйти, и тогда мы, живые и мертвые, будем жить совсем иначе. Помнишь?

Володя кивает. Он помнит – и ему немножко стыдно за эти воспоминания. И немножко грустно, что теперь он не верит в новую эпоху и чудесные перемены.

– Это все ерунда, – говорит он, – неважно, что я говорил. Мы просто были молодые и были влюблены друг в друга. Вот это и была наша новая эпоха – персональная, только для меня и для тебя.

– И для Марины, – говорит Наташа.

– И для Марины, – соглашается Володя.

Ничего Марине не объяснишь, думает он, ничего. Как объяснить, что ничего никогда не изменится? Что не нужно ждать будущего, торопить перемены? Что ей безумно повезло жить в мирную, спокойную, сонную эпоху? В эпоху, когда главное – не раскачивать лодку, не высовываться, не шуметь, чтобы, не дай бог, не разбудить те силы, которые спят до поры до времени, не потревожить демонов разрушения. И тогда, если повезет, все будет хорошо: поступит в Университет, найдет хорошую работу, встретит какого-нибудь милого мальчика из правильной семьи, будут любить друг друга, нарожают детей, будут счастливы, как они с Наташей… Вот это счастье и будет частью каких-то незаметных, тихих перемен, мелких изменений, перманентной эволюции , если говорить мертвыми словами. Вот так мир и станет лучше, постепенно, медленно, но станет – ведь стал же он лучше за время его, Володиной, жизни? А ведь обошлось без Разрушения и без Воздвижения. Дай бог и дальше обойдется, думает он, дай бог на Маринкин век хватит – и тут понимает, зачем звонил Коля.

– А со своего Белого моря она нам позвонить может? – спрашивает он.

– Откуда? – удивляется Наташа. – Она же в походе! Где они телефон возьмут? Разве что в поселке каком-нибудь, да и то вряд ли. Телеграмму пошлет в лучшем случае, но мы вроде об этом не договаривались.