Сергей Кузнецов - Живые и взрослые [трилогия]

– А у них нет, я не знаю, рации какой-нибудь?

– Ты что, – смеется Наташа, – откуда у школьников рация? Да что ты так разволновался?

Сказать? Нет, не надо. Только зря будет нервничать – тем более и связаться никак нельзя. Изо всех сил Володя улыбается, отвечает: просто соскучился. И понимает, что Наташку он никогда не обманет, пятнадцать лет вместе, знает как облупленного.

Вот сидит напротив, в синем мертвом платье, каштановые волосы рассыпались по плечам, улыбается своей улыбкой – лукавой, ироничной, чуть грустной. Смотрит на него и видит насквозь.

Любимая, родная.

Володя отводит глаза, наливает вино в бокалы.

– Хорошее вино, – говорит он, с видом знатока рассматривая бутылку.

Нет, вовсе не поздравить с годовщиной звонил с утра Коля. Он звонил узнать, нет ли вестей от Марины. И это значило, где-то там – в глубине Министерства, в самом Управлении или даже в Заграничье – дернулась какая-то ниточка, натянулась струна, закружились зубчатые колеса, завертелись вокруг своей оси магнитные стрелки, и одна из них, дрожа, указала на его дочь. Зачем? Почему? Что случилось? Какие-то проблемы в школе? Дело Ламбаевой? Поездка на Белое море?

Только вечером, лежа в постели и обнимая спящую жену, Володя сложит два плюс два и поймет, что мать Гоши исчезла именно там, куда сейчас отправилась его дочь.

Я идиот, с прозрачной ясностью подумает он. Сообрази я чуть раньше, я бы ее не отпустил.

Сон снимет как рукой. Станет холодно, холодно до дрожи. Он пойдет на кухню, нальет мертвого коньяку прямо в чашку, выпьет до дна – но дрожь не уймется. Он будет сидеть, смотреть, как светлеют за окном контуры новостроек, и думать: позвонить Коле? Спросить – что он знает? Что указало на Марину? Кто упомянул ее? В каком документе, докладе, донесении? Можно ли сделать хоть что-то?.. А под утро тихонько прокрадется в спальню, ляжет рядом с Наташей, обнимет ее и заснет – словно провалится в бездонную темную пропасть без сновидений.

Но это будет потом. А сейчас Наташа говорит, улыбаясь:

– Давай выпьем за нее. Хорошо, что мы ее родили, правда?

– Да, – кивает Володя, – подумать только: если бы мы не встретились пятнадцать лет назад, ее бы не было.

Он поднимает бокал: в хрустальном конусе плещется франкское вино – красное как кровь.

После полудня они свернули в лес. Фёдор сказал, дальше по берегу дороги нет, надо идти в обход. Заодно поохотятся и привал устроят – а потом, километрах в трех к северу, снова к морю выйдут.

Сначала карабкались по скалам, потом – узкой тропинкой вдоль невысоких деревьев, по щиколотку утопая во мху, то и дело хлюпая черной болотной водой. Фёдор шел впереди, показывая дорогу. То и дело он убегал вперед, потом возвращался, поворачивал то к югу, то к северу, как будто искал что-то.

Наконец, дорогу им преградил невысокий холм, а может быть – насыпь. Фёдор ловко вскарабкался на гребень и махнул детям рукой.

– Вона она где, голуба, – сказал он, показывая куда-то вниз.

Гоша поднялся к Фёдору, Ника, запыхавшись, последовала за ним.

Бросив взгляд по ту сторону холма, она не сразу поняла, что показывает им Фёдор. Только потом разобрала: среди густого мха еле заметно виднелись заржавленные рельсы и почерневшие шпалы.

– Железная дорога? – удивилась поднявшаяся следом Марина. – Откуда она здесь?

– Узкоколейка, – ответил Фёдор. – Давно, еще до войны, будь она неладна. Тута ведь раньше тоже люди жили, энто сейчас разбежались все.

Спустившись, они пошли вдоль дороги. Странно было видеть здесь рельсы, среди мхов и торфяников: словно какой-то ребенок, уезжая с дачи, позабыл игрушку – и, вернувшись уже взрослым, нашел ее, ненужную, проржавевшую, изъеденную временем.

Шагать по шпалам неудобно – Никин шаг приходится ровно на полтора пролета. Поэтому она идет сбоку от дороги, где поросшая мхом земля еще хранит в темно-зеленой глубине миниатюрной «доисторической чащи» остатки гравия.

Интересно, думает Ника, кто и зачем проложил эту дорогу? Что делали здесь люди до войны? Лёва рассказывал, что эти места известны своими охотниками – но зачем охотникам железная дорога? Может, здесь валили лес? Вон какие ели вымахали – до самого неба!

Они идут вдоль дороги чуть больше часа, когда рельсы вдруг обрываются – словно тот, кто строил дорогу, бросил начатое на полпути. Ни станции, ни даже какого-нибудь столба с названием.

– А теперя нам туда идти нужно, – говорит Фёдор, и они сворачивают глубже в чащу.

Черная вода чавкает под ногами, рюкзак тянет к земле, Ника пытается сосчитать, как же долго они идут без привала. Четыре часа? Пять?

– Ты устала? – спрашивает Гоша.

Ника качает головой. А скажи я устала – что бы изменилось? Нет уж, буду идти, пока есть силы.

– Держитесь, робяты, – говорит Фёдор, – до привала недалече. Еще немного – и отдохнем.

И в самом деле, вот уже деревья расступаются – и следом за охотником ребята выходят на поляну.

После лесного сумрака солнечный свет на мгновение ослепляет Нику – и вот понемногу проступают странные, непонятные очертания: полуразрушенные бревенчатые стены, срубы с провалившимися крышами, высокие башни, построенные, кажется, из одних жердей…

– Что это? – спрашивает Ника.

– Фактория, – отвечает Фёдор, – крепость. От диких зверей да от лихих людей. Давно построили, да и забросили давно. Вишь, как обветшала-то!

– А башни зачем? – спрашивает Гоша.

– Башни? – удивляется Фёдор. – Разве ж то башни? Это «вышки» называется! Чтоб видно, значит, было дальше.

– Чего ж здесь увидишь – лес ведь один вокруг?

– Так то сейчас! А раньше здесь токма болота были – кругом все видать, как на ладони! Ну, сам-то я не помню, но дед мне так говорил. Здесь, значит, у нас привал и будет. Вы пока костер разведите, а я в лес схожу, подстрелю чего-нибудь… птицу там или зайца…

Лишайники съедают дерево, делают его бледным, почти белым. Остаются лишь черные проплешины дыр да рыжие сучки ржавых гвоздей, не способных удержать вместе рассохшиеся доски. Виснут на одной петле ставни, проваливаются ступени крыльца, выламываются из косяков двери, крыши оседают между стропилами. Последними обрушатся бревенчатые стены – но их черед пока не пришел.

Лишайники съедают дерево – а потом приходит черед мха. Темно-зеленой густой волной он взбирается по разрушенным ступеням, влажным одеялом укрывает упавшие на землю двери, подбирается к стенам, укутывает дома плотным ворсом, подступается растущим, дышащим ковром.

Так приходят лишайники и мхи; так приходит северный лес. То тут, то там уже видны изогнутые стволы карликовых берез, что прикрепились к полуразрушенным стенам, освоили рухнувшие крыши.

Люди бросили факторию на произвол судьбы – и она раскинулась, обессиленная, захваченная распадом.