Сергей Кузнецов - Живые и взрослые [трилогия]

Да только такая уж она, Марина: если ради дружбы надо соврать – соврет запросто.

Вечерами здесь очень тихо. Лишь где-то лают собаки, да скрипит под ногами снег. Старики по аллеям гуляют, опираясь на палки, в одиночку, иногда парами. Желтые пятна фонарей, серебристые капельки звезд, черное небо над головой, пустота на душе.

Вот я и стал совсем старым, думает Павел Васильевич. В зимнем доме отдыха, по путевке от Общества ветеранов войны, среди таких же стариков, туда-сюда по аллее, туда-сюда. Желтый дом с колоннами в одном конце, черные кованые ворота – в другом… вот границы наших вечерних путешествий.

Над Границей тучи ходят хмуро … была такая песня когда-то.

Зимой рано темнеет. Тяжелое черное пальто давит на плечи, прижимает к земле. Протекающие подошвы ботинок оставляют на снегу следы, но неохота на них оглядываться: за двумя стариками, идущими впереди, тянутся четыре пунктирных линии, за тобой – две.

В сыром вечернем воздухе голоса приглушенные, как сквозь вату:

– …в пятницу приедут навестить… сказали, что наверняка…

– …вам, Михаил Николаевич, просто завидую…

– …и Машенька…

Машенька – это внучка, Михаил Николаевич всегда о ней рассказывает. И умница, и красавица, и отличница. Павел Васильевич только вздыхает: бывшие учителя не любят таких рассказов – слишком хорошо они представляют, какой на самом деле может оказаться этакая Машенька.

Какой? Да какой угодно. Скучной зубрилой. Заносчивой злюкой. Очаровательной бездельницей.

Может, впрочем, и правда оказаться умницей и красавицей. Чего только на свете не бывает…

Павел Васильевич улыбается. Почти тридцать лет проработал в школе. Как с войны вернулся, доучился в пединституте – и в школу. Каждый год три класса выпускали, иногда четыре. Это ж сколько у него было учеников? Выходит, несколько тысяч. Никогда раньше не приходило в голову посчитать.

Да и как сосчитаешь? Они же все разные, друг на друга не похожие. Не палочки для счета, не яблоки из задачек для первоклашек.

– …привез из Заграничья…

– …не одобряю этих…

– …зато прочные и яркие…

Нехорошо подслушивать, сам себе улыбается Павел Васильевич. Надо отстать или, наоборот, обогнать Михаила Николаевича и Бориса Григорьевича. Они ведь постарше меня, думает Павел Васильевич и прибавляет шаг.

Двое стариков идут не спеша, опираются на палки, останавливаются то и дело. Павел Васильевич проходит мимо, слышит, как Борис Григорьевич наставительно говорит: для того-то Границу и провели! – и поднимает указательный палец к желтому фонарю, тускло бликующему в широких линзах его очков.

Кто поглупей да понеопытней, принял бы Бориса Григорьевича за сановника в отставке, чиновника на пенсии – а тот всю жизнь проработал где-нибудь на заводе, выше начальника цеха не поднялся, да еще и получил, небось, пару лет в «минус пятом». Теперь говорит, конечно, что по ошибке.

Именно такие и любят рассуждать, для чего провели Границу.

А вот Павел Васильевич не знает, для чего. Когда-то думал, пытался понять, а теперь – неважно. Скоро уже уходить, туда , на ту сторону этой самой Границы. Не как в войну – в огне и крови, с оружием в руках, – а как снег из черного неба под подошвы ботинок: тихо, бесшумно, не спеша.

Навсегда.

Может, по ту сторону Границы и узнает, зачем ее провели.

Десять лет назад, вспоминает Павел Васильевич, была в школе молодая учительница, Катерина Витальевна, но все ее звали, конечно, просто Катя. И вот как-то после урока вбегает она в учительскую – руки трясутся, лицо красное, чуть не плачет. Павел Васильевич ее, разумеется, спросил: Катя, что случилось? – и она рассказала, как восьмиклассники пристали на уроке с вопросом: зачем было проводить Границу, если у мертвых самые лучшие вещи и самое интересное кино? Она им в ответ, что до Проведения Границ мертвые эксплуатировали живых и вот тогда-то и накопили все эти богатства, а ребята ее на смех подняли: мол, как же можно было на столько лет накопить? Понятно, что мертвые это все сами делают. И живые им теперь совсем не нужны, отлично и так справляются.

Павел Васильевич, конечно, не знает точно, что они Кате наговорили, – больно уж она сбивчиво рассказывала. Ну, налил воды, погладил по головке, сказал: успокойся, деточка! – а тут как раз Валентина Владимировна заходит. Что такое? Что за слезы? В чем дело? Кончай реветь! Выпей воды! Прекрати истерику!

Школьники звали Валентину Владимировну Рыбой. Наверное, из-за глаз, пустых и холодных, а может, в шутку: рыбы молчаливы, а Валентина – ого-го какая громогласная. Вот и в тот раз орала на Катю так, что стекла дрожали:

– А ты им сразу – ах, не знаете? Идите читать учебник! Кто больше всех смеялся? Вот этот? А ну к доске! А вот тебе двойка за невыученный урок! А вот тебе в дневник замечание! И чтобы пришел с родителями завтра! Вот как с ними надо, а вы, Катя, рыдаете, как дура!

Понятно, что дети Валентину не любили, хотя педагог она неплохой, предмет свой знает хорошо. А когда завучем стала, сама в район ездила вместо директора, на все совещания и проработки. Добилась, чтобы отремонтировали физкультурный зал. Выбила компьютеры для класса информатики. Поездки на базу отдыха организовала. Вообще, много хорошего сделала.

На этой базе отдыха они и разговорились – единственный раз за все пятнадцать лет совместной работы. Дети уже улеглись, Валентина сама проверила, по коридорам прошла, в каждую комнату заглянула – все ли спят? – ну вот учителя и решили посидеть. Откуда-то появилась бутылка, потом другая… Павел Васильевич еще удивился, как Валентина ловко опрокидывает стопку за стопкой. Сказал ей:

– Я и не знал, Валентина Владимировна, что вы так водку уважаете! – а она ответила:

– Ну, это я на войне научилась.

– Как на войне? – удивился Павел Васильевич. – Вы же меня на десять лет моложе – какая война, вы еще девочкой были, кто же вас воевать пустил?

Тогда она стала рассказывать, а когда закончила, он заметил, что все уже разошлись, они вдвоем в комнате, только луна за окном в черном небе – надкусанным желтым блином.

…Мертвые появились еще до рассвета. Они были высокие и красивые, в черной форме, затянутые в кожаные ремни, в блестящих фуражках с высокой тульей. Их начищенные сапоги скрипели по свежему снегу – и с тех пор Валентина не могла слушать, как скрипит снег, сразу внутри все сжималось, точно стиснутое мертвой рукой в черной кожаной перчатке. Они выгоняли жителей из домов, вытаскивали из постелей, сонных, не успевших одеться. Гнали по улице, как пастухи гонят коров, поторапливали криками и ударами прикладов. Маленькая Валя бежала вместе со всеми, сестра Люда держала ее за руку, и она навсегда запомнила тепло Людиной руки.