Цезарий Збешховский - Всесожжение [litres]

Помещение было немного меньше, чем я ожидал. Значительную его часть занимало кресло с оборудованием. Напротив находилось матовое стекло, за которым заседала комиссия. Техник посмотрел на часы и попросил, чтобы я занял своё место. По спине пробежала неожиданная дрожь. Я сел в кресло, немного похожее на стоматологическое, а мужчина точными движениями установил его в соответствующей позиции.

Выполнив все действия, он объяснил процедуру ещё раз:

– Я пристёгиваю ваши руки и ноги ремнями, чтобы случайный спазм тела не отсоединил провода, – произнёс он. – Левое предплечье оставим свободным, чтобы иметь возможность отключить защиту и запустить аппарат. Тут, над головой, находиться дисплей часов, благодаря которому вы будете следить за течением времени.

На двух руках, в районе локтей мне установили металлические обручи с проводами, ведущими к дозаторам. При включении оборудования маленькие иголки в обручах впивались в вены, а помпы подавали в них по очереди две субстанции. Я присмотрелся к содержимому в обычных стеклянных ёмкостях: беловатая радужная жидкость должна меня усыпить в течение нескольких секунд и подготовить для принятия второй жидкости, бесцветной. На висках я чувствовал датчик ЭЭГ, а на груди – электроды, следящие за ритмом сердца. Экранов самих аппаратов не видел и догадывался, что они находятся в комнате за стеклом. В голове пробежала мысль, что техник не заметил след на груди… Она появилась и погасла, словно спичка.

– Я закончил, – сказал мужчина. – Вам удобно?

– Да, – ответил я рефлекторно, потому что вопрос показался мне трудным.

Он вышел без слов, закрыв двери. Меня окутал необъяснимый холод, словно внутрь влетел сквозняк. За мгновение всё моё внимание сосредоточилось на стекле, которое стало абсолютно прозрачным. За ним сидело пять человек: уже знакомые мне инспектор ДКД и священник, а также, как предусматривал регламент, представитель клиники, областной судья и наблюдатель от организации по защите прав человека. Я видел только мужчин, что вызвало у меня определённое облегчение. Как и то, что они сидели в полумраке, настолько далеко, что я не мог разглядеть выражений на их лицах.

– Назовите, пожалуйста, своё имя и фамилию, – произнёс седой мужчина, который сидел посередине; его слова доносились из динамиков, вмонтированных в потолок.

– Маркус Трент, – ответил я хрипловатым голосом.

– Господин Трент, как представитель правосудия Республики Рамма я засвидетельствую, что согласно вашей просьбе, после выполнения всех условий, предусмотренных законом, вы получили доступ к аппарату девитализации. Он может быть включён исключительно вами, в течение пятнадцати минут после того, как будет запущен таймер. Способ включения устройства и принцип действия вам понятен?

– Да, – ответил я, чувствуя, как по спине стекают струйки пота.

– Мне остаётся только напомнить вам, что этот процесс необратим. Комиссия, в состав которой я вхожу, будет наблюдать за ходом процедуры, и письменный рапорт будет находиться в актах областного суда в Сигарде. Спасибо за внимание.

Поверхность стекла снова стала матовой, и комната комиссии исчезла. Я остался в одиночестве, а на дисплее загорелись красные большие цифры. Раздался звон, и часы начали отсчёт: от пятнадцати минут до нуля.

Из-за абсолютной тишины, царящей в комнате, я начал прислушиваться к собственному ускоренному дыханию. Пожалел, что тут нет музыки, что не доходят сюда звуки природы: пение птиц, шелест листвы или шум дождя. Я чувствовал себя одиноким, как гвоздь, который кто-то вытащил из ящика с инструментами. Каждая новая цифра на часах была словно удар молотком по голове.

Путаные мысли разрывали изнутри. Я пытался их упорядочить, пытался понять, что чувствую, что после себя оставлю, но видел только разрастающуюся пустоту. Не было там Нины или других людей; не было даже меня. Я всегда притворялся, что все совсем по-другому, но сейчас понял: ничего в жизни я не пытался познать, ни с кем не сблизился. Люди, которых якобы любил, были мне безразличны. Не просто чужими, а еще хуже. Единственное, что имело значение, это моя боль, давящий груз ниоткуда, каждый день отравляющий жизнь, погружающий меня во мрак. Только эта боль, которую я ненавидел, которая доводила меня до безумия, была мне близка.

Я не научился жить и знаю, что никогда не научусь; окружающие фантомы ничего не могли изменить. Каждый день лишь подтверждал это, и последние ниточки, которые я держал в руках, выскальзывали из пальцев, завязывались во всё более толстый узел. С меня хватит беспомощности и одиночества, накрывающих с каждым разом все сильнее в середине разговора или на шумной вечеринке. Мне уже не хватало сил бороться с депрессией, с пожирающим меня чудовищем. Я был его частью, я был им самим.

Я очнулся, когда на часах осталось три минуты. Меня охватил страх, что не успею, что даже в этот раз потерплю неудачу. Свободной левой рукой я отодвинул клапан в подлокотнике кресла и увидел маленькую жёлтую кнопку, включавшую аппарат. Я ещё не готов, мне казалось, что я должен ещё о чем-то подумать, но у меня не было времени. Я вспомнил слова санитара, который сказал сильно нажать на кнопку, преодолевая её сопротивление. Мой средний палец мгновение висел в воздухе, потом коснулся кнопки, ожидая окончательного решения. Тут я ощутил, как он уходит вниз – словно само касание кожи вызвало освобождение блокировки. Кажется, машина сломалась, ведь я ещё ничего не сделал, хотел подождать, осталось почти три минуты. Горло стиснуло так сильно, что я не мог издать ни звука. В местах, где техник прикрепил обручи, я ощутил осторожные уколы, а помпа первого дозатора направила ко мне белую жидкость. Я следил за этим движением, лихорадочно соображая, не мог ли что-то ещё сделать. Я рванулся со всей силы.

– Что случилось? – спросила Нина, которая внезапно встала перед глазами. – Снова позволил кому-то обмануть себя, Марк?

– Я ничего не понимаю, – прошептал я. – Я не знаю, что сказать.

Потом по венам разлилось приятное тепло. Цифры на часах замедлились, промежуток между секундами стал слишком длинным. Я подумал, что это наказание за опоздание. Вспомнилась забастовка таксистов и пустой экспресс из Раммы… И то, что я не успел отправить жалобу…

Фиолет, окружённый жёлтым, потом красным, и на нём мелкие, пляшущие снежинки. Затем белизна заполняет собой всё. Исчезают направления, разделение на горизонталь и вертикаль полностью теряет смысл. В белом просторе не видно ни начала, ни конца, свет кажется темнее фона. Чем больше света, тем больший мрак опускается вокруг. Вместе с ним затмевается память.