Валентин Тарнавский - Цвет папоротника

Но она положила руку на его плечо: «Иди, иди».

И Фома на дрожащих ногах пошел между деревьями, в кровь обдирающими лицо, оставляя на сучках клочья одежды, лез через трухлявые стволы, как в темном кинозале, спотыкаясь, падал, поднимался, едва преодолел глубокий овраг и остановился над самой сердцевиной огня, над тем, чего всегда жаждала его боязливая, но невероятно честолюбивая душа.

Нестерпимо припекло пальцы, но выхватил он, будто из горна, ослепительный огнистый цветок и победно прижал к груди — «Мой!» И в то же мгновение зашипел цветок и погас. И остался в руках черный пепел, истлевшие листья.

В понедельник с утра Фома проснулся с тяжелой головой. Солнечный свет резал глаза, грудь раздирал сухой кашель. Фома пощупал миндалины. Еще вчера он был здоров, а сегодня — на тебе. И где это его просквозило? Откуда дует? От кого это он подхватил?

Но раздумывать было некогда. Водянистый снова опаздывал на кафедру, а сегодня решалась его судьба: «да» или «нет» диссертации. На глиняных ногах он бежал по лестнице, непочтительно расталкивал оторопевших студентов, ядовито дышал, но никак не мог подняться выше третьего этажа. Наконец, низко опустив голову, проскользнул в аудиторию, сел на первый попавшийся стул и снова с завистью увидел, как аспирант Груенко достает из дипломата «Фанту» в порошке, разводит в стакане с водой, а профессор Забудько пьет и причмокивает.

На Фому страшно было смотреть. Под глазами выступили малиновые отеки, редкие волосики, словно из болотной ряски вылез, прилипли к черепу. Женщины сочувствующе зашептались: «Совсем загнали парня». Но угнетенному Фоме теперь казалось фальшивым это сочувствие. Кровь била ему в виски, будто висел он вниз головой. В болезненном его воображении все слова, хорошие, добрые, что говорили о его работе, раздувались, вывертывались наоборот, меняли свой заряд с позитивного на негативный, добрые делались злыми, сочувственные — предательскими, подбадривающие — ироническими. Оборотнями делались, как коряги в тумане.

А когда карандашик упал со стола, в ушах Фомы будто бревно загремело. Хотел он кинуться за тем бревном, но споткнулся о стул, упал, бессмысленно выставив ноги в английском белье, а Груенко схватил тот карандаш в зубы и мгновенно доставил на место. Или так показалось Фоме?

И сидел одуревший Фома на той кафедре, будто в тумане болотном, страх долбил его по голове, отдавался в ушах, зубы выбивали дробь, и все, что о нем говорили, он переворачивал вверх ногами. Слышал Фома, что диссертация его новая, оригинальная, но в мыслях было: «Да, даже слишком оригинальная, большой он оригинал». Говорили, что у него есть свои мысли, а он думал: «За мое жито меня ж бито». Уверяли, что обществу нужен его талант, что без талантов оно дальше и жить не сможет, а в голове его мелькало: «Да уж как-нибудь проживет». Наконец, стали говорить о том, что его диссертацию следует послать в Москву, а Фома тщетно старался понять, куда это его посылают. Уже все разошлись давно, а он все сидел и сидел.

— У вас нездоровый вид, — будто сквозь гигроскопическую вату услышал он чей-то радостный глумливый голос. — Может, вы устали, может, вам академический отпуск нужен? — Это его руководитель над ним издевался, радовался, что избавился от хлопот. Знал Фома, что означают все эти панегирики: блестящий крах. И все же едва выдавил:

— Как… как моя работа… честно?

Руководитель фальшивым жестом бодро похлопал его по плечу и соврал в лицо:

— Гениально!

— Шутите, — едва поднял фиолетовые глаза Фома.

— А нисколечко. Новое направление. Правду говоря, не ждал я такого от вас. Для чего нужно было столько дурачком прикидываться? С первым вариантом и не сравнить. Тот — бетон.

Багровая туча поплыла у Фомы перед глазами. Уничтожил, болван, свой первый, абсолютно надежный, железный вариант. Теперь его утопят, теперь не выплыть. Задумал мир удивить. Да кому нужны глиняные свистульки его мыслей?! Бетон нужно было давать, бетон! А он — вдохновение.

Это все она, эта сумасшедшая неизвестная, которая неизвестно откуда взялась на его голову, ласково подталкивая Фому к пропасти, сманила его с правильной колеи. Заставила даром вытягивать жилы, пахать целину. А он, дурак, еще и благодарил ее за вдохновение! Да лучшее вдохновение — это длинный список литературы.

Совсем больной, даже кости от температуры ломило, Фома с белыми глазами выбрел на улицу, лез под троллейбусы, брел через лужи, колотя свою душу, чтобы не лезла, куда не следует, не лезла, не лезла!

Уже наступила ночь, когда он без шапки, еле передвигая ноги, добрел до дома, зловеще прошел мимо растерявшейся Незнакомки, ничего уже не соображая, начал шарить под столом, под диваном, за портьерами, ища первые свои черновики.

— Г-где мой черновик? — брызгая слюной, завизжал он испуганной Незнакомке. — К-куда ты его дела? Вечно у тебя раскардаш, ничего найти нельзя!

Зеленые криницы очей Незнакомки налились предательской влагой, губы задрожали, и она, запинаясь, вымолвила:

— Ты… ты же сам их сжег. Разве ты забыл?

В другой раз Фома был бы поражен — она начала вспоминать прошлое, ту дорогу позади себя, на которую никогда не оглядывалась, но Водянистому сейчас было не до того. Он сам забыл, как однажды вечером собственноручно вынес проклятые черновики к мусорному ящику, чиркнул спичкой и раздул, чтобы лучше горело. Они должны быть — и баста. Сбитый с панталыку Фома теперь уже вопил во все горло, топоча ногами:

— Меня на защите зарубят, ей-богу, зарубят!

— Это, наверно, больно, — произнесла она с такой серьезностью, что Фома даже завыл по-волчьи в черной злобе. Нашла время для филологических упражнений!

Скользя по обмерзшим ступенькам, он бросился к мусорному ящику. На том месте возвышался серый снежный сугроб. Водянистый упал на него, начал царапать ногтями, потом нашел ломик, расковырял снег, но там на потрескавшемся цементе лежала истлевшая черная каша. И мелкие кислые слезы навернулись на глаза Фомы. Он затрясся в бессильной ярости, колотя кулаками по побеленной будке, футболя сугроб ногами, размазывая по щекам грязные черные потеки. Из своей форточки выглянула Роза Семеновна и радостно каркнула:

— Так тебе и нужно! За счастье дорого дают!

Черный, выгоревший, изнутри, словно выжженное трухлявое дупло, Фома тяжело полез по ступенькам вверх, держась за сердце. Протиснувшись в дверь, он молча, не раздеваясь, в грязном костюме-тройке лег на диван. Лег навзничь, как ложатся в гроб, не замечая, как вьется возле него Незнакомка, снимая туфли с рантами, прижимает к губам чашку с водой и материным голосом приказывает: «Успокойся, Фомушка, не плачь». Но грязные ручьи стекали с его щек на белоснежную подушку. Вытекал весь запас многих лет. Какой-то недуг, как коварный враг, пробил защитные стены в организме Фомы, с кривыми ятаганами и факелами кинулся по омертвевшим улицам, на ходу поджигая дома, разбивая окна, врываясь во дворы, тревожа каждую перепуганную клеточку его тела.