Валентин Тарнавский - Цвет папоротника

И вот уже маленький человечек, искусственный гомункулус, хлопал глазками через стекло, не желая выходить на свет из своего инкубатора, ибо снаружи его не ждали ни отец, ни мать — никто.

Фома прибавил напряжения, решив продолжать эксперимент во времени, попробовать заглянуть за отведенную природой черту.

Он хотел знать, не родился ли из него лобастый, яйцеголовый интеллектуал? А может, у него вместо рук вырастут крылья и он будет летать? А может, удобнее будет ползать?

Но в пробирке произошли удивительные метаморфозы. Гомункулус, которого генетическая спираль занесла далеко вперед, на глазах начал превращаться в вымуштрованное существо в черном френче, в сапогах, которое ненавидело, презирало всех остальных существ, ползавших под ним в окружающем мире. Это существо уже подняло стек и замахнулось на своего творца — Фому.

— Нет, нет, нет! — отшатнулся Водянистый и всем телом упал на рубильник. И его затрясло мощным током. — Не нужно, не хочу, мама, мама, мама!

— Спи, мой милый, спи.

Ласковая рука остудила адское видение, и Фома погрузился в чистый родниковый сон.

Проснулся он оттого, что солнечный луч желтым цыпленком клюнул его в щеку. Фома едва открыл глаза. В распахнутое настежь окно влетал теплый весенний ветерок, колыша портьеры. Коты на подоконнике щурились на весеннюю благодать. Снизу слышались привычные звуки большого городского двора. Дворник ругался с овощным магазином за разбросанную тару, лупили в стол доминошники, кричали, гоняя мяч, ребятишки. Роза Семеновна вывешивала простыни — как белые флаги перемирия.

Вместе с солнечным лучом в комнату вошла исхудавшая Незнакомка. Она несла поднос с большим оранжевым апельсином. «Кто это?» — подумал Фома, насилу припоминая, где он и что с ним случилось. Шерстяной туман то открывал, то закрывал свежее пожарище, откуда выбрело это существо. А это она вынесла его из огня, хотя он и не просил. Он из холода, она из огня.

— Ты? — слабо, одними губами спросил Фома, желая убедиться, что все это не сон.

— Ты проснулся? — встрепенулась она.

— Что со мною?

— Ты так долго спал, мой милый. Я боялась за тебя…

— Какой сегодня день?

— Вторник. Девятое апреля. Сегодня день твоего рождения. Две недели ты был без сознания. Врач сказала, что у тебя новый, неизвестный вид гриппа. Второй случай в городе.

— И ты одна все время… со мною? — Фома попытался подняться на локоть, но, обессиленный, упал.

— Лежи, лежи, ты очень ослаб. Выпей это. — Она протянула Фоме чашку с густым слизистым отваром.

— Что это?

— Кукушник. Это от немощи.

Фома улыбнулся. Он вспомнил, как в их селе бабка Князиха выдавала отвары хлопцам для усиления любовных чар. И называла их… Как же она их называла? Но откуда все это знает Незнакомка? Она что, знахарка? А может, она совсем выздоровела? Он вздрогнул. Если так и она видела его жалким, беспомощным, выполняла ради него все неприятные процедуры и не отшатнулась, не убежала, то… то это значило, что она его вправду любит. И он благодарно, измученно улыбнулся своему единственному родному человеку на всем белом свете. Они оба вышли из забытья.

— У нас кто-то был? — спросил он.

— Да, приходил аспирант Груенко от месткома, сказал, что твой друг. Апельсины принес.

Фома закрыл глаза. Это был полный конец его бесславной карьеры. Теперь на кафедре вывесят его грязное белье. Груенко будет ходить и смаковать пикантные подробности. И про диссертацию придется забыть навсегда. Откуда пришли, туда и идите. И полное бессилие овладело Фомой. Из всего приобретенного состояния у Фомы осталась только эта Незнакомка — его поджигательница и единственная опора.

— Что говорил?

— Чтобы ты скорее выздоравливал. Защита у тебя будет раньше, чем думали. Везде, даже в головном институте, признают, что работа просто непревзойденная. Оппоненты в восторге. Твой Половинчик только всем и говорит: мой ученик, моя школа. А на ученом совете уже будто ходят слухи, что ее пропустят как докторскую.

— А ты не того? — подхватился Фома с постели. — Ничего не путаешь?

Но золотистый апельсин лучше всего подтверждал его триумф. Просто так Груенко ничего не делал.

Фома хрипло засмеялся. Второй раз в жизни он до смерти испугался пустой бочки.

Еще несколько дней Водянистый пил пахучий отвар шиповника, капризничал, когда его кормила с ложки Незнакомка, но ночью подъедал из холодильника, а вскоре уже мог скрутить из гвоздя штопор. В одно прекрасное утро он измерил себе температуру: на градуснике было восемнадцать по Цельсию. Как за окном. Для него — вполне нормально. Он посмотрел на себя в зеркальце, оскалил здоровые зубы, показал сам себе язык и остался доволен — в рамке довольно густой академической бородки он четко увидел лицо молодого доктора наук. Этот доктор подмигнул ему и сказал: «Хватит спать. Так всю жизнь проспишь». И Фома надел костюм-тройку, наваксил туфли с рантами и, энергично расталкивая всех локтями, побежал делать большую науку.

Странное свечение исходило от его исхудавшего лица. Студентки оглядывались на него в коридорах. Метров за тридцать от кафедры его завидел аспирант Груенко и, оставив собеседника, рысцой подбежал к нему.

— Ну, старик, ты дал, ну и отмочил! Такого от тебя никто не ожидал. Дурной, дурной, а хитрый.

Но Фома уничтожающе, сверху вниз, оглядел его, и Груенко прикусил язык.

— Не буду, не буду… Счастливчик, ишь какую фемину отхватил. Тут никто не верит. Где взял?

— Заказал. Из фирмы добрых услуг, — глазом не моргнув, соврал Водянистый и в эту минуту решил, что эта легкомысленная, незаконная связь может здорово испортить ему будущую карьеру. Стоит только оступиться — на копья подхватят. На носу у Водянистого была защита, лавры, диалектический переход в новое качество, молодой перспективный профессор Фома, коли захочет, еще и не таких будет иметь, сами приползут на профессорское. И та остроумная девица приползет, ведь не век же ей ходить с фертиками. Погуляла — нужно жить.

Фома потер руки, мстительно усмехнулся и принялся подгонять хвосты. Он оформлял научный аппарат работы, напирал автореферат и, чтобы сэкономить на машинистке, заставил разбираться в своих закорючках Незнакомку. А сам, читая газету, культурно отдыхал, смотрел телевизор и слушал радио. Она же сидела подальше от шума на кухне и тихонько клевала его непревзойденный труд. Почему-то она слишком нервничала в последнее время, делала ошибки там, где все было совершенно ясно. Фома сердился, говорил, что она не понимает трудности момента, что у нее в голове ветер и так долго продолжаться не может, нет, не может. От этого она путалась еще больше, плохо понимала его. Из ее горла вместо оправданий вылетало то ли сдавленное рыдание, то ли птичий клекот, а глаза затягивала морозная пленка. Безусловно, пора, давно пора было спровадить ее туда, где ее место, и пусть с нею там цацкаются. А Фоме довольно. Сам едва с ума не сошел. Подумать только: сам добровольно уступил этому обмылку Груенко поездку в Москву.