Валентин Тарнавский - Цвет папоротника

Через неделю, когда она кончила печатать автореферат, он устроил ей грандиозный скандал за пересоленный борщ. «У меня давление. Ты нарочно убиваешь меня!» — кричал Фома, плевался, швырял ложку на стол, наливался кровью. «Принцесса, госпожа, институтка, сидишь тут на моей шее», — визжал он, ощущая полную свою безнаказанность, ее безмолвную, забитую слепую любовь, и распалялся, свирепел еще больше. Он просто лопался от чувства превосходства над теми, кто путается у него под ногами и мешает.

— Т-ты сидишь тут на моем горбу, нервы мотаешь. Я и туда; я и сюда. А ты в магазин выйти боишься! Подумаешь, балерина! Видали мы и не таких. Говорила же мне мать — не бери городскую, не бери. Не для тебя она. Теперь и сам вижу, что не для меня…

Фома все ей сказал: и про свои подарки, за которые она должна была бы едва не ноги ему мыть, про свою аспирантскую стипендию, на которую они по ее милости вдвоем тянут, про какие-то будто намеки на кафедре, которые оскорбляют его, компрометируют, да-да, компрометируют без пяти минут законченного профессора.

Она, опустив руки, молча, покорно слушала Фомины речи, который стоял напротив нее и, захлебываясь, заходясь, ругался, как баба на меже. Он и не видел, что две большие слезы покатились по щекам Незнакомки и капнули и в без того соленый борщ.

Она отвернулась к окну, жадно смотрела вдаль, на крыши, где кружили свободные птицы, терла виски, и плечи ее вздрагивали. Что-то просыпалось в ней, будто в первой весенней туче собиралось грозовое напряжение, вот-вот готовое озарить горизонт, пуповиной соединить небо и землю, нынешнее и минувшее, которое разомкнулось в ней в ту морозную ночь. Она даже почернела от этого губительного мегавольтного напряжения.

— Что с тобой? — испугался вдруг Фома. Чего доброго, ее еще тут, в его квартире, хватит инфаркт. Иди доказывай потом, что ты сторона.

Но она уже угасла и едва выдавила:

— Ты… ты такой, как все, как все вы, люди… — Она с сожалением посмотрела на Фому. — Но я все равно тебя люблю, потому что ты несчастный.

Фома умолк. Мир и антимир на миг сблизились в нем. И раздражительная грязная волна, которая катила вперед, разрушая на своем пути все, теперь отхлынула назад. Но из осколков ничего сложить не могла, и все разбитые, изувеченные чувства, изорванные в клочья канаты, связывавшие их, несло куда-то в открытое море.

Потом Фома ползал перед Незнакомкой на коленях, извинялся, целовал руки, называл себя неблагодарной свиньей, какой нет, нет прощения. А она слушала все это лживое пустословие, как слушает, немое, насквозь промерзшее дерево болтовню пьянчужки.

На следующий день опустошенный, разбитый Фома едва плелся из университета домой. В парке он то и дело останавливался, торчал над шахматистами, влезал в футбольные спор, хотя ни бельмеса в футболе не понимал, выпил кружку пива в только что окрашенном ларьке и хаотично, беспомощно рассуждал, как ему быть дальше. Один он в мире, совсем один.

Деревья и кусты в конце апреля медленно окутывались зеленым пламенем. Две девушки раскрашивали в радужные цвета ракету на детской площадке. На клумбах выскочили хвосты петушков, тюльпаны поднимали сизые головки. Все растущее, напоенное дождями полезло в те дни вверх. Втрое быстрее росла даже борода Фомы.

Предвечернее солнце накололось на колокольню. Красные облака предвещали ветреный день. Фома сидел на скамье, тупо глядя перед собой и прижав бесценный портфель, думал свою запутанную, тяжкую думу. Счастье его с Незнакомкой, очевидно, уже себя исчерпало. Усыхало само собой, как вон та тоненькая березка, не выдержавшая нынешней зимы. Ее подружки разрывали почки, просыпаясь от зимнего сна, а она одиноко чернела.

Фома думал, что дома его ждет какое-то совершенно чужое, незнакомое существо, которого он теперь боялся. Кто знает, что может прийти ей в голову. Он боялся ее влюбленности до беспамятства, непосильного для него самопожертвования, на которое сам ответить не способен. Нет, она ему все-таки не пара. Ему нужно что-то попроще, понятнее. Удобное, как домашние туфли. А на этой, загадочной, нужно ставить крест. Хороший дубовый крест.

Вот только как?

— Завтра я еду в Москву, — сказал Фома, едва переступив порог. — Нужно готовить почву для защиты.

Незнакомка испуганно встрепенулась, словно утенок, впервые теряющий мать.

— Я не смогу одна…

Фома почесал затылок:

— Вот что. Собирайся. Если ты одна не можешь, я завтра тебя к хорошим людям отправлю. Вам там будет весело вместе.

Весь вечер, пока Фома молча пил чай, шмыгал носом и ел глазами телевизор, она с блаженной улыбкой стояла перед зеркалом, примеряла Фомины подарки и шептала: «Не то, совсем не то».

— В чем же я тогда была? — Она заглядывала в глаза своему отражению, будто старалась в бездонном, наполненном мраком колодце разглядеть дневную звезду. — Я стояла в парке в чем-то легком, по колено в снегу. И мне было так холодно, что кровь рвала жилы. А теперь мне снова хочется туда…

«Жертву, оказывается, тоже тянет на место преступления», — самодовольно заметил будущий метр Фома.

Ночью Фома впервые спал спокойно, безо всяких аистов и сновидений. Густой, словно жирный борщ с бурачком, хрящами, морковочкой, храп булькал из его уст. Утром его разбудила муха, которая села на уголки его рта. Фома сладко, как кот, потянулся в постели, хрустнул суставами, зевнул и даже засмеялся — как это он хорошо придумал с Незнакомкой: сдаст и скажет, что вчера приблудилась. Она ведь все равно ничего не помнит.

— Слушай, как там тебя, ты готова? — крикнул он.

Но никто не ответил. Фома, пошлепывая себя по пузу, босиком побрел в туалет, заглянул под стол, под диван — но Незнакомки нигде не было… Исчезла, словно сквозь землю провалилась. Он решил, что на базар махнула, чтобы его задобрить. Стая котов сидела на открытом окне. Фома от нечего делать кышнул на них, но те угрожающе фыркнули. Ничего, скоро у вас будет новый хозяин.

Фома посмотрел на приоткрытый шкаф, и сердце его похолодело. Дрожащей рукой распахнул дверцы настежь: все нажитое добро — кожух, костюм-тройка, все его подарки, платья, чулки были на месте. Не хватало только дымчатой сорочки, в которой впервые увидел Незнакомку.

Водянистый засуетился, думая выбежать, позвонить куда-то… Выбежать, позвонить?.. А может, не бежать? Как пришла, так и ушла. Вот умница! И с этими мыслями собрал все ее вещи и крадучись понес на кухню, в мусорное ведро. Но на полдороге остановился. Новая лукавая мысль согрела его. Он загадочно улыбнулся и аккуратно развесил все вещи в шкафу.

За окном стоял будничный день. Выходили в школу школьники. Во дворе ремонтировали канализацию. Роза Семеновна выбивала у будки ковер. Увидя Фому с тяжелым портфелем, она хитренько подмигнула. Как своему.